Сэмуэль Шэм - Божий Дом

Думая о Молли, я думал о ее наклонах и цветочных трусиках, и о слезах, которые она лила, думая, что умрет, показывая мне свою родинку. Когда я думал о Молли, что-то шевелилось в штанах и я чувствовал себя моложе, и мои глаза блестели, и я думал о том, как потерял девственность, об этом сладком и мучительном хаосе застежек, крючочков, молний и не вовремя вернувшихся родителях, диванах и задних сидениях автомобилей, и кинотеатрах, и всего другого, за исключением кроватей. Я думал о Молли, молодой веселой и невинной.

Молодой и невинной?! Как я мог знать об этом? По предыдущим встречам или, благодаря моему воображению? Чувствуя вину за постоянные попытки ее соблазнить, я непрерывно прилагал все усилия, чтобы ее соблазнить. Во время работы я постоянно к ней прикасался, клал руку на плечико или на бедро, она в ответ касалась грудью моей руки, оставляла расстегнутыми верхние пуговицы на блузке.

В дополнение к прямым наклонам в ее репертуаре оказалась штука, которую Толстяк называл «мгновенный стриптиз»: когда на мгновение, при закидывании ноги на ногу, открывался мистический и вожделенный треугольник светлых волос, прикрытых французским бельем. И, хотя с медицинской точки зрения я знал все об этих частях тела и часто осматривал их, пораженных болезнью, я все равно хотел их еще больше, так как у нее они были здоровыми прекрасными и воображаемыми, молодыми и свежими, светловолосыми, и мягкими, и влажными.

И вот, наконец, она предложила мне присоединиться к ней и нескольким медсестрам на вечеринке в баре, где играла рок-музыка и потрясала слуховые косточки только тех, вроде меня, кому за тридцать, а тем, кто был моложе тридцати хотелось больших басов, и она научила меня танцевать под что-то, что я никогда раньше не слышал, и мы отправились к ней в квартиру, где она жила с тощей медсестрой по имени Нэнси. Она спросила, видел ли я раньше ее квартиру, и я солгал, сказав, что нет. Она показывала квартиру, когда мы столкнулись с Нэнси, и Молли сказала, что просто проводит экскурсию, а Нэнси, вспомнив, что я уже был у них, сообщила ей об этом. Молли посмотрела на меня, я сглотнул и признался, что был здесь раньше, и она сказала: «Что ж, пойдем я покажу тебе свою спальню».

Восторг, восторг! Она показала мне спальню со своими девичьими салфеточками, плюшевыми игрушками и живым пушистым котом, свои костюмы со Дня Всех Святых и колокольчики с дальнего востока, и свой набор косметики с подсветкой, как у актеров, и свои чулочки, и лифчики, и подвязки, а потом, под давлением романтики, для которой я боялся оказаться слишком старым, мы свалились в постель, где я возился с крючочками и застежками, не обращая внимания на ее протесты, мои губы на ее длинных сосках, а моя рука на ее собственной пушистой штучке, и мы продолжали бороться, когда она оказалась сверху меня и после нескольких «НЕТ» она сказала «УПС», и я оказался в ней, и она раскрыла тайну, которая заключалась в том, что трахается она не как юная невинная малютка, а как византийская куртизанка, вся в золоте, масле и эфире.

— Теперь ты знаешь мою слабость, — сказала Молли на следующий день у поста медсестер, держа наконечник клизмы, как пистолет.

— Какую, — спросил я.

— Я очень ненасытная.

— И какая же это слабость?

— Такая.

— Нет, если ты можешь это контролировать.

— Как это, контролировать слабость?

— Ты же не думаешь, что у меня такая же слабость?

— Это другое, ты — мужчина.

— Ты тут не стала шовинисткой за мой счет?

— Нет.

— Тогда это — такая же слабость для меня, как и для тебя. Ты просто должна научиться контролю.

— Да, — сказала она таким образом, что было неясно, не значит ли это «нет». — Я постараюсь.

Лишь позже, когда стало понятно, что мы оба любим секс, и, даже, в каком-то смысле, друг друга, стоны и крики перекочевали из комнаты маленькой девочки в дежурку, если мне удавалось избавиться от Синяка, а потом в туалеты, на пару минут, сидя на унитазе, и даже, одной поздней ночью в отделении, в темном углу, стоя, скрытые койками гомеров, с оргазмом, соревнующимся с больничной охраной; только тогда Молли сказала, что ей плевать, есть ли у меня другая женщина, плевать на мои постоянные отношения, так как ей уже досталось и от серьезных отношений, и от монашек с их духовными истязаниями и что она за свободные отношения, что, конечно же, мне казалось прекрасным, даже слишком прекрасным, чтобы быть правдой, но иногда я задумывался, оставаясь с моей постоянной женщиной — Бэрри — не слышит ли кто-то другой эти стоны, и крики, и эту радугу оргазмов.