Сэмуэль Шэм - Божий Дом

— Риском?

— Да. Теперь я почти что восхищаюсь теми, кто рискнул. Так странно, в моей предыдущей больнице мои мальчики восхищались мной, но здесь, в этом году… — И он отключился, глядя на небо с тихим изумлением, как человек, увидевший собственную жену, умышленно переехавшую собаку. Резко повернувшись, он сказал:

— Послушай, Рой, я расстроен. Это полный беспорядок, вы втроем уходите, все то, что вы сказали о здравоохранение во время обеда, самоубийство Потса. Такого со мной раньше никогда не случалось, никогда мои мальчики не ненавидели меня, и я не понимаю, что за чертовщина происходит. — Он помолчал и сказал: — Ты понимаешь? Почему я?

Внезапно я понял насколько ему было больно, каким он был беззащитным, хотя бы в ту секунду. Знал ли я почему он? Да. Мое знание как раз и освободило меня. Должен ли я сказать ему? Нет. Слишком жестоко. Как бы поступила Бэрри? Она бы не сказала, она бы спросила. Я спрошу его, дам ему возможность поговорить об этом, дам ему возможность уйти от осуждения, о котором он меня умолял.

— Никогда? — спросил я. — Даже внутри вашей семьи?

— Моей что? Моей семьи? — спросил он испуганно. Он замолчал. Лицо выражало озабоченность. Возможно он задумался о своем сыне.

Я надеялся, что он найдет способ заговорить об этом. Пока я смотрел, он погрустнел. Я уже начал надеяться, что он будет молчать, так как если он раскроется, то поплывет. Шеф в слезах? Это для меня слишком. Я ждал, моя тревога нарастала. Время, казалось, умерло.

— Нет, — сказал он наконец, глядя в сторону. — Ничего такого. Дома все в порядке. И кроме того моя семья во многих отношениях здесь, в Доме.

Я почувствовал облегчение. Каким-то образом он вернул все на круги своя и мог продолжать оставаться холодным неприступным крутым каким он всегда и был. Мне стало его жаль. Я освободился, а он остался в клетке. Как это часто случалось в моей жизни у колосса оказались глиняные ноги, он был изможденным, скучающим, завистливым и грустным.

Он протянул руку и на прощание сказал:

— Несмотря ни на что, Рой, то, что ты был здесь в этом году не так уж и плохо.

— Мне было тяжело, сэр. Были моменты, когда я доводил вас до безумия, и я прошу за это прощения.

Я не знал, что сказать дальше. Я пожал ему руку и ушел.

И вот я свободен, свободен к зависти тех, кто оставался внутри, я в последний раз вышел из Божьего Дома. Эти люди были такими хрупкими. Бедняга Никсон, больной серьезным флебитом, который мог его убить, а может быть и убил бы, если бы Хупер был его врачом. Я понял, что стою на микрофильме человеческих тканей, покрывающим парковку, который я привык считать Потсом. Я чувствовал лучи солнца на лице и тяжесть в руке, мой черный саквояж. Я больше не нуждался в нем. Чтобы мне с ним сделать? Отдать первому встречному ребенку, чтобы определить его путь к вершине? Нет. Отдать нищему? Нет. Я знал, что мне делать. Словно дискобол, я раскручивался, набирая ускорение, пока, наконец, с криком горечи и счастья, я не запустил его в небо, навстречу горячему летнему бризу и смотрел, как сверкающие инструменты осыпаются на асфальт.

Тем же вечером полицейские загрузили меня, Бэрри и наш багаж в патрульную машину и с воем сирен помчались в аэропорт.

— Вы всерьез решили стать психоаналитиками? — спросила Бэрри.

— Диваны ждут выброса наших бессознательных измышлений, — ответил Гилхейни.

— И как другие редкие представители католиков, вроде монашки-потаскухи, — продолжил Квик. — Мы знамениты. К нашим мозгам будут обращаться за ответами много лет.

Мы прибыли в аэропорт и Гилхейни сказал:

— Краткость не является моим талантом, но все же я постараюсь быть кратким. — Мерцая в красном свете полицейской мигалки, он продолжил: — Мы с Квиком закончили книгу Божьего Дома тремя именами, именами тех, кого мы будем всегда почитать: Даблера, Толстяка и Роя Баша.

— Такого, как ты, там больше не увидят, — добавил Квик.

— От животрепещущего сердца, оракула желудочка, мы говорим вам обоим до свидания, шалом и… — он прервался, чтобы стереть слезы, струящиеся по толстому лицу, — …и благослови вас Бог.

— Благослови вас Бог, — отозвался Квик.

Первой мыслью при виде гигантского самолета было: «Он похож на жирную отечную гомерессу.» Погрузившись в кресло рядом с Бэрри, ожидая короткого ночного перелета до Парижа, я думал о поезде, который на следующий день унесет нас на юг Франции. Я сказал Бэрри о том, что Легго сказал мне, что этот год был лучшим в моей жизни. После секундного раздумия она уткнулась мне в шею, зевнула и сказала: «Ты, конечно, сказал ему, что предыдущии двадцать девять дадут ему сто очков форы?»