Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

— Слыхал я, что тогда народу постреляли уйму… — сказал Никон.

— Что ты слыхал, мальчишка! — усмехнулся отец Борис — Спохватился-то Благодетель наш поздненько, когда большевики, как вши, в голове зачесались. Тогда уж начали крамолу искать. В церквях искали, в поездах искали, в земских больницах искали, в нужниках… — везде им жупел революции вдруг замерещился, да не там, где надо! Помню, один урядчик ретивый умудрился целый санитарный отряд арестовать, который холерным помогать ехал. Понятно, холерных как ни припаривай, все равно помрут, но санитара-то зачем плетью забивать было? Мальчишка на городового зеркальцем зайчика навел, а он его взял и шмальнул из нагана. За что? Откуда в русских столько злобы? Говорят вон демагоги доморощенные, мол «большевики матушке-Руси подол задрали». Шиш! Вспомните девятьсот шестой. Браунинги трещат, бомбы рвутся, смерть по Руси гуляет, как пьяный по базару, задевая, кого придется. А Государь что? А он, ангел наш, черносотенцев в Царскосельском винами крымскими потчует. Дубровина, Майкова, Булацеля и им подобную мразь — вот откуда большевики чертовы взялись! Одной рукой крестное знаменье совершали — другой бомбу бросали. Сначала царю зад целовали — потом его же и порешили! Иллиадор, иеромонах Распутинский, который больше всех Русью святой размахивал, где он? Крестные муки претерпел? За Христа пострадал? Ни в жисть! Сбежал заграницу, сученок, сейчас в гостинице швейцаром за чаевые служит. Ума не приложу: и когда это наша Россия святой стала? Мужики с бабами до девятнадцатого века в бане вместе мылись, по углам не прятались даже, драли друг дружку православные, как говорится, «не стесняясь общественности»…

— А что с церковью будет? — спросил Никон

— Не будет никакой церкви, — ответил Борис, — всему конец. Антихрист на дворе…

— Но разве не Христос церковь спасет? — перебил настоятеля Никон.

— Конечно, Христос! — с сарказмом сказал Борис — Христос вместе с большевиками ее родную и спасет…

К восьми утра в храме было полно народу. Все духовенство в полном облачении вышло встречать архиерея на паперть. Мороз немного ослаб, но угрюмое небо, затянувшее Москву серой холстиной, навевало тоску. Народную, глубинную, неиссякаемую тоску по Богу, которая венчана с пьяной бунтарской безысходицей в капище вечной войны. Больше не будет солнечных дней, праздников, радостных предчувствий или светлой грусти о минувшем. Все заграбастал мародер Фатум, ковыряя обрубками пальцев в самых сердцевинах человеческих судеб. Он сгреб объедки Москвы в угольный мешок январского неба и поковылял прочь.

Никон стоял среди духовенства в белоснежном дьяконском стихаре и ждал, когда колокольное ворчание трехпудового басовика, сейчас сухое монотонное и однообразное, сменится нежным лилейным перезвоном, а затем торжественным литургическим многоголосием. Послушник Сергий заранее влез на колокольню и следил за близлежащими улицами. Завидев архиерейскую машину, он дал отмашку звонарям, и те начали трезвонить, как говорится, «во все тяжкие». Черный неуклюжий руссобалт чинно подкатил к паперти. Иподьякон распахнул дверь автомобиля и оттуда показался сначала резной деревянный посох, затем начищенный до зеркального блеска сапог, а после и грузная массивная фигура епископа Никандра, вылезающего из салона боком. Иподьяконы подхватили архиерея под локти и помогли подняться на паперть, где стоял отец Борис, держа на покрытом воздухом подносе серебряный напрестольный крест-мощевик. Владыка поцеловал крест, благословил им все духовенство и прошествовал в храм, где небрежно и раздражительно совал народу свою пухлую руку для лобзания.

— Благослови, Преосвященнейший владыко… — загудел густым театральным басом протодьякон.

— Благословен Бог наш всегда ныне и присно и вовеки веков, — гнусаво ответил архиерей.

Консерваторский хор начал исполнять входные молитвы. Далее следовало облачение архиерея на кафедре, в центре храма. Но перед тем с него сняли клобук, безразмерную зимнюю рясу, с изнанки подбитую соболем, и владыка остался в одном кремового цвета подряснике, который делал его еще массивнее и толще. На серебряных подносах духовенство выносило из алтаря части архиерейского облачения, а иподьяконы доведенными до совершенства движениями постепенно наряжали епископа во все его регалии или, как любил говорить отец Борис, «рыгали». Борис терпеть не мог архиерейского богослужения и потому не упускал момента поиздеваться над величественным, поистине царским действом.