Жан Жене - Торжество похорон

Меж тем как Париж готовился к своему апофеозу, Ритон чувствовал, как в его ладони все тает и тает рыбка Эрика. Он чуть-чуть надавил, пуская в руку все свое упоение, но Эрик уже дремал, и его угорёк во взволнованных пальцах Ритона превратился в слизня, в мокрую розу.

Цветы удивляют меня тем почтением, какое я им оказываю в серьезных случаях, и более, чем где бы то ни было, в переживании горя перед лицом смерти. Если я желал покрыть цветами гроб Жана, то просто потому, быть может, что это жест обожания: цветы — то, что можно дарить без опасений, и, если бы такой привычки уже не существовало, поэт мог бы измыслить подобный дар. Когда я рассыпаю цветы охапками, это несколько утоляет мою печаль. Хотя мальчишка уже какое-то время мертв, заметки, питающие мое вдохновение во время создания этой книги, посвященной его прославлению, передают грусть первых дней, а воспоминания о цветах все еще сладостны. Выйдя из заледенелого зала морга, я перестал видеть перед собой страшно бледное лицо Жана, узкое, стянутое ленточками, и его спеленутое тело: на их место уже встал иной, созданный мною самим стилизованный образ, приукрашенный, напоенный ароматами и волнующий, я едва успел возмутиться злобной сухостью и нищенским видом бренных останков и преисполниться страданием, так как внутренним взором тотчас увидел его осыпанным цветами, и для меня он останется таким. С глазами, еще полными слез, я побежал в лавку и заказал огромные охапки цветов.

«Их принесут завтра, — успокаивал я себя, — и расположат вокруг его тела и лица».

Воспоминание об этих похоронных цветах, под девичий смех бросаемых на головы бегущих солдат, заполнявших морги, способствовало наиболее совершенному воплощению моей любви. Если они украшают Жана, они и всегда будут увенчивать его в моих мыслях о нем. Они несут свидетельство моей нежности, которая заставила их выплеснуться в блистательном выстреле Эриковой спермы. А нацеливала этот выстрел заря, о, какая заря нацелилась на гимнастерку Ритона, какую печаль она проливала на все!

Я не имею права быть веселым. Смех оскорбляет мои страдания. Красота меня несколько отвлекает от Жана, а зрелище уродства снова приводит к нему. Правда ли, что зло имеет теснейшую связь со смертью и что, лишь желая поглубже проникнуть в тайны смерти, я так истово склоняюсь к таинствам зла? Но все эти проявления зла мешают мне рассуждать. Попробуем сменить тон. Например, зададим вопрос: прежде всего, если моя боль утихает, когда я созерцаю зло (каковое я для этой оказии соглашаюсь называть злом, как требует привычная мораль), возможно ли считать это следствием того, что уменьшается дистанция между миром, который разлагается злом, и Жаном, разлагающимся из-за смерти? Красота, являющаяся высшей ступенью организации, отвращает меня от Жана. Достаточно увидеть прекрасное живое существо или прекрасную вещь, как моя боль усиливается. И я плачу и уже не связываю Жана с этим миром, где царит красота.

При всем том, если меня устраивает зрелище невообразимого уродства, каковое я при его описании еще более усугубляю, смерть Жана вдохновляет налагаемым на меня обязательством: не совершать ничего дурного. Может, потому, что жизнь призывает меня компенсировать конкретную смерть неким подобием жизни, то есть добром (и это слово здесь употребляемо в его обиходном значении), вообще воздать жизнью за смерть? Но если я исхожу наслаждением в анализе зла и всего мертвого или умирающего, как я могу вершить дело жизни? В такой хвалебной песни, которую, как мне кажется в минуты печали и слез, я слагаю в честь Жана, я, быть может, несколько сближаю свое состояние души с его замогильным холодом, ибо во мне не осталось ничего, кроме отчаяния, и таким образом уменьшается его одиночество, налагаемое смертью с такой внезапностью, какая способна усугубить могильный холод? И наконец, весь этот мир без веселья и света, что я медленно извлекаю из себя, помышляя преобразовать его в поэму, посвященную памяти Жана, этот мир жил во мне, подобно пейзажу, не озаренному солнцем, лишенному неба и звезд над головой. Он не сегодня возник. Уже давно печаль и глубокое отвращение ищут во мне средства выразить себя, а смерть Жана наконец дает повод моему пессимизму излиться наружу. Смерть Жана при помощи слов, служащих мне для разговора о ней, позволила мне более отчетливо осознать свое позорное заблуждение: полагать, будто области зла менее посещаемы, чем обители добра, и что я останусь там в одиночестве. Опять же, смерть Жана несколькими страницами ниже поставит передо мной проблему взаимоотношений между смертью и злом, с одной стороны, и жизнью и добром — с другой. Моя склонность к уединению подвигала меня искать самые невозделанные области, но разочарование, постигшее меня на мифических берегах зла, заставляет предаться добру. Какая волнительная встреча этих двух предоставленных мне шансов сойти с дороги, на которую привела меня гордость, склонность к оригинальности… однако книга еще не закончена.