Жан Жене - Торжество похорон

— А у вас, крошка, усталый вид.

Она вроде как улыбнулась, хотя от изнеможения это выглядело гримасой. В отличие от всегда сурового Поло, Ритон умел улыбаться. По природе он был склонен к радости. Часто, когда он демонстрировал свои жесты, такие прекрасные, просто исключительно прекрасные, например оседлывал велик и лихо трогался с места, налегая грудью на руль, или облокачивался на балюстраду, или с этакой небрежностью поглядывал на девиц, или одергивал свой костюмчик, видевшие его прохожие, остолбенев, долго не сводили с него глаз. А если к тому же он знал, что за ним наблюдают, прекрасное настроение вызывало на его лице улыбку. Посмеиваясь, он начинал слегка позировать и сводил все к чистому кокетству. Но вернемся к нашей служаночке. Эта книжка искренна, и потому в ней есть доля шутки. Как колеблющимся в сумерках шелковым штандартом с орлом на золоченом острие, я размахиваю над головой смертью моего героя. Ни одной слезинки не выкатилось из моих глаз. Напротив, застарелая боль отодвинулась как бы за зеркало, и, хотя мое сердце еще волнуется, страдание уже не способно ранить его до крови. Но хорошо уже то, что мой траур, выказав глубинную ничтожность, триумфаторствует во внешних своих атрибутах. Так пусть же он даст мне повод описать прекрасную и жестокую историю, в которой мне будет позволено еще маленько помучить мамашу Жана и его девчонку.

Всякая гримаса, если ее тщательно исследовать, состоит из множества мелких улыбочек, как цвет многих лиц на портретах составлен из массы разноцветных мазков. Именно такой набор улыбок и увидели могильщики на лице служанки. Она им не ответила. Она все еще издавала какой-то беззвучный шепот, уже не совместимый с мыслью: ни с тем, что саднит сбитая ступня, ни с тем, что мадам уже, наверное, убирает со стола.

— Ты что, не видишь: у нее горе, — укоризненно проговорил второй могильщик.

— Да нет, милая дамочка, смерть — это так, пустяки. Уж мы-то знаем. Мы тут всякого повидали.

Он положил ладонь, еще запачканную землей, но широкую и красивую, на колени, обтянутые черным платьем. Такое откровенное равнодушие совершенно парализовало — она бы теперь выдержала все, даже если бы ее придушили, — и отозвалось в ней лишь упреком небесам:

«Что тут говорить! Пришел ее час, вот и все!»

А могильщик меж тем осмелел. Его рука уже приобняла ее за талию. Служанка не сделала и слабой попытки высвободиться. Второй, увидев в этом признак доброго расположения, уже пожалел про себя, что не присоседился вовремя, и уселся на тот же камень с другого ее бока.

— Эх! — воскликнул он, смеясь. — Хорошая была девчушка! — И обнял рукой служаночку за шею, привлекая ее к своей груди. Разумеется, она куда-то обратилась с какой-то беззвучной мольбой, но не нашла ни единого словечка, чтобы высказать это вслух. Внезапная бойкость приятеля взбудоражила первого могильщика, он наклонился и чмокнул ее в щеку. Оба, смеясь, еще больше осмелели и продолжали ее тискать. Перед равнодушной могилой она позволяла им нагло себя хватать, задрать платье, грубо лапать ее бедную неотзывчивую киску. Боль сделала ее безучастной ко всему, даже к самой этой боли. Она чувствовала, что дошла до точки и наконец сможет улететь с этой грешной земли и податься неведомо куда. И страдание это, превосходящее само себя, было связано не только со смертью ее девочки, а со всеми тяготами жизни женщины и служанки, всеми тяготами земными, навалившимися на нее в этот день, ибо похоронная церемония по крохам извлекла из нее на Божий свет все эти горести, впрочем, подобные церемонии только на то и способны. В том и цель магического действа, чтобы поляризовать на себя и свою машинерию все причины надеть траур, и любое проявление жизни в этот день вело служаночку к смерти. Она думала немножко о дочери, а немножко о собственной жизни. Руки мужчин сталкивались под ее юбкой. Оба громко ржали, и нередко их смех переходил в какой-то хрип, когда желание начинало их очень уж разбирать. Трахать ее им не очень-то и хотелось. Они скорее играли с ней, как с послушным животным, и во время игры, чтобы дело приняло законченный вид, надели ей на голову веночек из стеклянных жемчужин, который темноволосый пришлепнул к ее темени и напялил поглубже, а его дружок добавил еще шлепок, отчего веночек сполз на ухо, где и остался до вечера, подобно лихо сдвинутому набекрень матросскому берету, кепчонке на голове шпанистого подростка или черной пилотке фрица. Если бы ее попотчевали в зад прямо на могилке, я был бы очень доволен.