Несмотря на взаимную любовь, и тот и другой не переставали быть немцем и французом. Яйца Эрика покоились в жадном Ритоновом рту, а сам он теребил пальцами кудрявые вихры мальчонки.
«Он ведь может меня укусить, — думал немец. — Для него я только бош. Он способен меня сожрать».
И действительно, никакую нежность эта любовь не могла бы явить миру, ибо в глазах этого мира они были чудовищами, а отсюда нечего ждать и от них естественных проявлений чувства. Только их собственная речь могла бы объяснить им, что они испытывали истинную любовь. А мы знаем, как они говорили между собой с самого начала знакомства. Видя, что им не понять друг друга и любые фразы здесь бессмысленны, они ограничивались каким-то бурчанием. В этот вечер впервые за десять дней они начнут говорить и обволакивать свой язык покровом постыднейшей страсти. Обеими руками ухватив голову парнишки за ухо и за вихры, он оторвал ее от своего стального стержня, который еще больше затвердел.
— Хватит.
А затем притянул к себе этот рот, тотчас прилепившийся к его губам. Губы Ритона оставались полуразомкнутыми, сохраняя форму и калибр штыря, который только что облегали. Они прижались одна к другой, словно их соединил дефисом член пустоты, не укорененный, блуждающий от одного нёба к другому. Стоял чудесный вечер. Мирно светили звезды. Чувствовалось, что деревья живы, что Франция пробуждается, и еще напряженнее там, вдали, сверху бдит рейх. Ритон очнулся. Едва, отодвинувшись от Эрика, застегивавшего ширинку, он коснулся своей морковки, как получил искомое удовольствие. Эрик был грустен. Уже подумывал о далекой Германии, об опасностях теперешней жизни, о том, как выпутаться из беды. Поодаль Ритон застегивал ширинку. Потом схватил автомат и выстрелил. Эрик рухнул, покатился по наклонному скату и упал. Оба солдата в своем укрытии не услыхали звука падения и не нашли ничего примечательного в хлопке выстрела. Секунд десять Ритоном владела безумная радость. Секунд десять он топтал ногами труп своего дружка. Неподвижный, прислонившись спиной к печной трубе, он глядел, не моргая, вдаль и видел себя танцующим, ревущим, прыгающим вокруг мертвеца и по самому трупу, он давил его коваными каблуками. Затем Ритон пришел в себя, тихонько и медленно перебрался на другие крыши. Всю ночь, все утро двадцатого августа, покинутый своими друзьями, родными, любовью, Францией, Германией, всем миром, он стрелял, пока не упал в изнеможении, не от ранений, но от усталости, когда пот приклеил к вискам растрепанные лохмы. На какое-то мгновение его охватил такой страх быть убитым, что он уже стал подумывать о самоубийстве. Японцы, как пишут в газетах, советовали своим солдатам сражаться даже после смерти, чтобы их души поддерживали и направляли оставшихся в живых… Красота такого призыва-заклинания (который дает мне понять: небо полно активной деятельности, могущей влиять, полно мертвецов, пытающихся стрелять) подвигает меня заставить Ритона произнести следующую фразу:
— Помоги мне умереть.
……….
Служаночка возвратилась в свою комнату. Уже стемнело. Она никого не предупредила.
Она села на край железной кровати, все еще с венчиком на голове, словно в кепчонке блатняка. Там и подстерег ее сон, сидящей на кровати, с покачивающейся нагой и привядшей маргариткой в руке. Когда поздно ночью она проснулась, лунный луч, проникнув в окно, пометил потрепанный коврик светлым пятном. Она встала и спокойно, в истовом рвении, положила маргаритку на эту чудесную могилку своей дочурки, а потом разделась и уснула до утра.
Dies irae — «День гнева», пассаж из «Книги пророка Софонии» (Соф., 1, 15), обычно включаемый в канонический текст католического «Реквиема»: «День гнева — день сей, день скорби и тесноты, день опустошения и разорения, день тьмы и мрака, день облака и мглы…» (Здесь и далее примеч. переводчика.)
Ср.: «Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей» (Псалтирь, 21,15).
Но (нем.).
В греческой мифологии — сын Посейдона и горгоны Медузы, появившийся на свет, когда Медузу обезглавил Персей.