Эмилиян Станев - Тырновская царица

Вернувшись домой, она пожаловалась бабке Винти и, что мужчины заглядываются на нее и отпускают вслед разные шуточки.

— Сама, значит, своей красоты не ведала, — сказала в ответ старуха. — Вот, говорят, одежка не делает человека, ан — на деле оно и не так. Ладно, оставь кошелку и ступай наверх, прибери.

В спальне Марина увидала себя в зеркале — сияющая, щеки пылают, глаза хмельные. Белый передник и чепец сделали ее стройнее и придали лицу еще большую нежность и чистоту. Запахи в спальне — табака, незнакомого одеколона и мужчины — усиливали ее возбуждение. Бритвы господина доктора, флакончики над новым умывальником, фарфоровый кувшин с тазом, пижама — невиданный ею раньше предмет туалета, — медицинские инструменты в кабинете, линолеум на полу, — все внушало ей священный трепет. Она обнаружила на подушке несколько черных волосков и подумала: «Не хватало еще, чтоб господин доктор тоже облысел». Лысыми были головы ученых мужей, карикатуры на которых висели на стенах кабинета рядом с портретами каких-то бородатых господ. Позже она узнала, что это знаменитые профессора, и стала называть их этим новым для нее словом.

Спустя несколько дней, когда доктор принимал первых пациентов, она испугалась, что может напутать что — нибудь. Доктор делал легкие операции, слышались стоны, детский писк, оханье, вздохи облегчения. Запах карболки и лекарств наполнил дом, став составной частью чистоты. У Марины появилось много работы — число пациентов росло с каждым днем. Женщины приходили в сопровождении мужей, смущенные необходимостью раздеваться перед таким молодым и привлекательным доктором, делились с ней своими опасениями, просили совета и напутствий, и от этого в ней крепло чувство собственного достоинства. Иногда доктор выговаривал ей за что-нибудь, и она покорно проглатывала все, сознавая, что заслужила укоры своим неумением и неопытностью. Но все неприятности искупались теми часами, когда она бывала свободна. Тогда она рассказывала бабке Винтии о том, что происходит наверху, какие приходили больные и что доктор им говорил. Постепенно нижний этаж дома превратился в место, где скапливались секреты пациентов и городские сплетни.

Однажды Марина узнала, что торговцы на Баждарлыке прозвали ее Тырновской царицей. Она даже присвистнула, услышав об этом, за что бабка Винтия немедленно на нее напустилась: «Баба, а свистишь, как мужик! Не дай бог, господин доктор услышит, что он подумает!»

Господин доктор?! В ее глазах он был не просто мужчиной, он был всезнающим волшебником, владеющим тайнами жизни и смерти. Иногда они обе — Марина и старуха — строили догадки, кто же станет когда-нибудь докторшей. Зависть и безотчетная ревность терзали сердце Марины, временами ее охватывал страх. Заботило ее и дело о разводе — его рассмотрение в митрополии затягивалось по вине почтальона. Кольо часто приходил, умолял бабку Винтию, чтобы она уговорила Марину вернуться к нему. Заслышав его голос, Марина поднималась наверх, куда почтальон заявиться не смел, и бедняга горестно уходил, волоча за собой огромную потертую сумку.

Однажды Марина, возвращаясь с базара, попалась на глаза госпоже Зое. Окинув ее оценивающим взглядом сводницы, та навела справки у содержателя ресторанчика на соседней со своим заведением улочке.

— Это прислуга господина доктора, — ответил тот. — Поступи она к тебе, мы бы все, как один, повыгоняли своих жен.

И он захохотал так, что живот его долго трясся от смеха.

В конце июля открылся охотничий сезон, и доктор Старирадев загорелся этой новой для него страстью. Неудача первого дня не остудила его пыл, а лишь еще больше распалила его. Собачьи стойки, внезапные появления дичи, словно выскакивавшей из-под земли, поглотили его до самозабвения. Потом ему удалось подстрелить зайчонка, и это несколько приободрило его. Окружающие засыпали его советами, как целиться, где искать куропаток и перепелок. Растерянный, беспомощный, он топал в своих новых французских сапогах по стерне, по полям несжатого овса и проса, палил наугад и сокрушенно провожал взглядом птиц, исчезавших из виду, красиво взмахивая крыльями. Он слышал за спиной шутливые поддразнивания капельмейстера и Иванчо Тошева, державшихся справа и слева от него, завистливо смотрел, как его сотоварищи вынимают из пасти собак убитую дичь и перекладывают в сетки, притороченные к ягдташам. Все они были одеты в старье, на голове — видавшие виды соломенные шляпы или фуражки. Если бы не гладкие городские физиономии, ухоженные бороды и бакенбарды, если б не патронташи, нарядные ягдташи и сверкающие двустволки, их можно было бы принять за ожившие огородные пугала.