Эмилиян Станев - Тырновская царица

Доктор и Элеонора вошли в поросший кустарником лесок. Впереди виднелась ветхая сторожка с провалившейся крышей и выщербленными каменными стенами в разводах желтоватого лишайника и мха. Ветвистая липа раскинула над этими руинами свою темную крону.

— Видишь сторожку? Она заколдованная. Когда я была маленькая, я так мечтала убежать из дому и поселиться здесь! — воскликнула она. — Каждый вечер засыпала с мечтой о том, как мы убежим сюда вместе с одним мальчиком, Петерчо его звали, и будем жить в этой хижине как муж и жена. К нам приходили бы в гости лесовички в ярких колпаках, помогали бы нам по хозяйству. У нас была бы волшебная лампа, я бы каждый вечер ее зажигала, и по хижине разливался бы чистый — чистый свет… Не могу передать тебе, каким прекрасным он мне представлялся! Это было само счастье… Поцелуй же меня, отчего ты меня не целуешь?..

Она порывисто обняла его, горячее дыхание обдало жаром его лицо, и в памяти всплыл тот ее образ, какой возник, когда он впервые увидел ее в морозный зимний день. «Она душевно богата, я же груб и недостоин ее. Никогда мне другой такой не встретить», — мелькнуло в голове. И он мысленно сравнил ее с Мариной, зрелой, чувственной женщиной, к которой испытывал сейчас ненависть.

— Вспоминай в Швейцарии свои детские мечты, только на месте Петерчо подле волшебной лампы пусть буду я, — сказал он, нежно отстраняя ее. — Значит, на будущей неделе ты едешь. Завтра воскресенье, я приеду поговорить с твоими родителями. Однако пора возвращаться. Мне хочется пить, и я попрошу еще чашечку кофе…

— Нет, нет! Посидим возле хижины. Тут нас никто не видит. Тебе еще рано в город.

Она пыталась задержать его, но он настоял на своем. И, сознательно убегая от нее, думал: «Что, если она вернется больной и будет угасать долгие годы? Это свяжет мне руки. Тем не менее надо пообещать ей, что мы обручимся, неофициально, я только дам слово ей и родителям. А официально — когда она вернется… Так будет лучше всего…»

Впереди показалось Тырново — заходящее солнце золотило белые стены Варушских домов, внизу улицы тонули в прохладной тени, за изгибом реки выглянула вершина Царевца. Живой город и город мертвый взирали друг на друга, и не Янтра — столетия разделяли их.

Открывшаяся взгляду картина вызвала у доктора печаль и тоску по минувшему. Ему почудилось, будто небо над городом тоже замерло в удивлении и ожидании чего — то, и невольно пришло в голову, что и у него, как у родного города, две души — одна древняя, здешняя, другая — европейская, неокрепшая и неразгаданная. Со временем эта раздвоенность исчезнет, — утешал он себя. Вот завтра дам согласие на помолвку. Если Элеонора возвратится здоровой, моя жизнь устроится так, как мне хочется. Но принесет ли это удовлетворение? Не оторвался ли я, не потерял ли связи со своими корнями?.. Я ненавижу, не выношу мать, не чту памяти отца, мне отвратительно их тусклое, мещанское существование. Как вспомню, сколько попреков было в их письмах, как неохотно они присылали мне деньги, сколько раз грозили вообще лишить меня помощи и каких я натерпелся унижений, не хочется и думать о моих дражайших родителях… Тем не менее я похожу на них и в этом влечении к жене почтальона и даже в отношениях с Элеонорой. Главное, я не убежден, что мои чувства к ней искренни…

Миновав Марно-полё, коляска въехала на главную улицу. С тротуара и балконов доктора приветствовали — то и дело приходилось приподнимать шляпу* В городе его почитали, он казался недоступным, высокомерным, никто не подозревал об одолевающих его сомнениях, о том, как ему тяжело…

Подъехав к дому, он отпустил кучера вместе с коляской и собакой — у Исмаила была конюшня в турецком квартале города, — и, не сняв с плеча ружья, позвонил в дверь. Открыла ему бабка Винтия.

— Марина наверху, вещи свои собирает. Уходит она, — сообщила старуха, не дожидаясь вопроса.

Известие смутило его — меньше всего ожидал он застать тут Марину, видеть ее никак не хотелось. «А впрочем, выплачу ей жалованье и скатертью дорожка!» — решил он, поднимаясь по лестнице с ружьем и собачьей плеткой в руках.

Отворив дверь в кабинет, он увидел, что Марина сидит на корточках перед кушеткой, на которой разложила свое имущество, — очевидно, колебалась, что из белья и вещей взять с собой. На расстеленном по полу большом платке лежало черное платье, в котором она ходила в церковь, и что-то еще из одежды.

— Можешь забрать все, что я покупал тебе, — сказал он, чувствуя, что при виде ее склоненной спины в нем разгорается ненависть. Она продолжала сидеть в той же позе, будто не желая замечать его присутствия.