Эмилиян Станев - Будни и праздники

Йоско не ожидал этого.

Он огляделся и хотел удрать, но в тот же миг что-то сообразил и в два прыжка очутился возле упавшей лошади. Он тащил ее за уши, дергал за хвост, пока лошадь не поднялась. Перепуганный мальчишка стал счищать облепившую ее грязь. Скотина стояла неподвижно, понурив голову. Ее глаза, полные ужаса и муки, напряженно смотрели вперед, ноги дрожали. Внезапно, словно обезумев, она рванула с места безо всякого окрика, и йоско едва успел отскочить.

Телега переехала лужу и с шипеньем врезалась в густую грязь. Лошадь несколько раз качнулась из стороны в сторону, а потом пошла и пошла, как прежде.

«Хорошо, что я ее не убил, — подумал Йоско. — Как знать, сколько бы мне пришлось вкалывать за ее шкуру. Вместе надрываемся, а вот поди ж ты, ни за что ударил ее.

Иногда он испытывал жалость к этой старой послушной лошади. Это случалось редко, когда Йоско вспоминал, что трамвай может разрезать его на кусочки. Тогда он трепал лошадь по шее своей грязной рукой и с сочувствием смотрел на нее запавшими глазами. Лошадиная судьба напоминала ему его собственную. Примиренность этих кротких глаз таила в себе мудрость, которой йоско не обладал и которую никогда не поймет.

Теперь жалость и раскаяние уступили место страху: как бы лошадь опять не упала.

Парнишка повел ее за собой. Он то и дело оборачивался и окидывал ее озабоченным взглядом.

Когда они добрались до дома, где надо было сгружать уголь, он снова осмотрел лошадь. Позади затылка у нее вздулась шишка, маленькая, как лесной орех. Йоско ощупал ее, надавил, лошадь вздрогнула и ударила копытом о землю.

— Больно, но это пройдет, — сказал Йоско. — Горькое твое лошадиное житье, но и мое не слаще.

Он схватил лопату и стал бросать уголь в подвал через маленькое окошко. Лошадь стояла скучная. Время от времени вздрагивала. Когда попыталась отряхнуться, ее зашатало.

Прежде чем ехать обратно, Йоско по привычке подождал, не дадут ли ему монетку, прочитал табличку на двери и осмотрел снаружи дом. Так как никто не вышел, кроме служанки, которая отчитала Йоску за то, что он разбросал уголь по грязи, парнишка, обругав ее про себя, тронул лошадь.

Весь день он возил уголь в разные дома. Лошадь тащилась нехотя. Маленькая шишка росла. Теперь она напоминала куриное яйцо, но Йоско о ней не думал. В голове у него вертелась гульба на праздничной ярмарке, стреляли потешные пушки, кричали клоуны и играла музыка.

Через несколько дней лошадь вконец ослабла. Прижав уши, она мотала головой в тесной темной конюшне и не брала пищи. По ее тощему телу пробегала судорожная дрожь. Старые болячки вылезли наружу, зад повис. Бока запали, как ямы, а искривленный хребет выпер.

— Что ты с ней сделал, негодяй? — кричал хозяин на Йоску. — Ты ее ударил? Ну?

— Ничего я не делал, — упрямо отвечал Йоско и опускал вихрастую голову. — Почем я знаю, что с ней.

— А вот мы посмотрим, что с ней, — сказал угольщик и повел лошадь в лечебницу.

Когда он вернулся оттуда злой, ведя за собой обессилевшую лошадь, и стал искать Йоску, чтобы отколотить его, в клетушке он нашел только старую рабочую одежду парнишки, висевшую на гвозде, а самого его пропал и след.

Йоско бежал. Он захватил с собой две черги, которыми укрывался, и покинул склад.

В кармане у него позвякивало несколько серебряных монет. Накануне он получил половину своей жалкой платы. Деньги придавали ему смелости. Он боялся только, как бы хозяин не сообщил в полицию. Тогда его заберут и опять пошлют на проклятый склад, чтоб он работал, пока не оплатит лошадь.

Он пошел по узкой улочке, параллельной бульвару. Шел и оглядывался назад. Черги ему мешали. Поблизости была пекарня. Там его знали, и он оставил черги у хозяина. Освободившись от иоши, он смело зашагал к бульвару. Он чувствовал бы себя совсем свободным, если бы не вспоминал о лошади и не боялся ареста. Кроме того, его охватила смутная тревога.

Смеркалось. Вспыхнули уличные фонари, тротуары заполнились людьми. Издалека людской поток казался черным, как и улицы, на которых только кое-где белел снег.

Йоско никогда не видел ночных огней города. Он ложился рано, разбитый и измученный работой за день. Теперь огненное сияние реклам, в котором все предметы казались сказочно прекрасными, его заворожило. Он останавливался, чтобы поглазеть то на коробки конфет и шоколад в обертках из разноцветной фольги, блестевшие под ярким фиолетовым светом, то на золотых рыбок и жареных поросят с дольками лимона во рту — казалось, они улыбаются, словно благодарят за то, что их забили и изжарили, то на восковых манекенов, расфуфыренных и застывших в своей мертвенной бледности, или на соблазнительные сласти в очередной кондитерской. Любезные поклоны маленькой заводной куклы — повара его рассмешили, а от деревянного негра, который вместо глаз вращал электрическими лампочками, Йоско не мог оторваться целых десять минут.