Примо Леви - Человек ли это?

Сегодня Arbeitssonntag, рабочее воскресенье: мы работаем до часу, а после возвращения в лагерь у нас душ, стрижка, проверка на чесотку и на вшивость. На стройке, однако, все почему-то уверены, что сегодня будет селекция.

Новость, как это обычно бывает, подкреплена противоречивыми, не вызывающими доверия подробностями: сегодня утром селекция проводилась в санчасти, отобрали семь… тридцать… пятьдесят процентов больных; в Биркенау труба крематория дымит без остановки целых десять дней; освобождают место для огромного транспорта из Позенского гетто. Молодые уверяют молодых, что отберут всех стариков. Здоровые здоровых — что всех больных. Специалистов трогать не будут. Немецких евреев трогать не будут. Малые номера трогать не будут. Тебя тронут. Меня трогать не будут.

Как и положено, в тринадцать ноль-ноль стройка пустеет, и нескончаемые серые колонны в течение двух часов тянутся через два контрольно-пропускных пункта к площади для перекличек, где нас считают и пересчитывают, а оркестр, как это бывает ежедневно при наших уходах и приходах, два часа без перерыва играет свои марши, под которые мы подлаживаем шаг.

Кажется, будто все, как обычно, — из кухонной трубы идет дым, скоро будут раздавать суп… но вдруг начинает звонить колокол, и все понимают: это то самое.

Потому что колокол звонит только по утрам и означает «подъем». Если он зазвонил днем — это значит «Blocksperre», всех запереть в бараки, такое бывает только перед селекцией, чтобы никто от нее не укрылся и чтобы когда отобранные будут уходить в газ, никто не видел, как они уходят.

Наш староста свое дело знает. Убедившись, что все на месте, он запирает дверь на ключ, раздает всем регистрационные карточки, где значатся номер, имя, профессия, возраст, национальность, приказывает снять с себя все, кроме обуви. Голые, с карточкой в руке, мы будем стоять и ждать, когда комиссия придет в наш барак. Наш барак сорок восьмой, но неизвестно, с какого начнут — с первого или шестидесятого. При любом варианте мы простоим не меньше часа, и непонятно, почему нельзя пока лечь на нары и накрыться одеялом, чтобы не мерзнуть.

Многие успевают задремать, когда на нас обрушивается шквал команд, ругани и тумаков — знак того, что комиссия уже на подходе. Блочный староста и его подручные с помощью окриков и кулаков гонят напуганную голую толпу из одного конца блока в другой и запихивают в Tagesraum, который одновременно и канцелярия. Tagesraum — всего семь метров на четыре, поэтому, когда загоняют последних, там образуется плотное человеческое соединение, которое заполняет все углы и пустоты и оказывает такое сильное давление на дощатые стены, что они начинают трещать.

Нам сейчас не до страха. Спрессованные в одну массу, мы ощущаем тепло других тел, и это ощущение для нас ново и не неприятно. Чтобы не задохнуться, мы задираем головы, при этом боимся смять, а тем более выронить зажатую в руке карточку.

Староста запирает дверь, соединяющую спальный и дневной отсеки, и открывает две других, на улицу. Между открытыми дверями встает вершитель наших судеб, шарфюрер СС. По правую руку от него — староста, по левую — наш блочный регистратор. Каждый из нас, выйдя на октябрьский холод голым из дневного отсека, должен пройти несколько шагов до этой троицы, вручить свою карточку эсэсовцу, затем сделать еще несколько шагов и войти в дверь спального отсека. Эсэсовец, посмотрев проходящему сначала в лицо, потом в спину, за секунду решает его судьбу и передает карточку стоящему справа от себя или стоящему слева, и это означает для каждого из нас жизнь или смерть. За три-четыре минуты барак в двести человек «готов», а к вечеру — и весь двенадцатитысячный лагерь.

Зажатый со всех сторон телами, я чувствую, как давление на мое тело постепенно уменьшается, вокруг становится свободнее, а вскоре подходит и моя очередь. Как и все, я бодро выхожу из двери энергичным упругим шагом, высоко поднимаю голову, выпячиваю грудь, демонстрирую силу напряженных мускулов. Пройдя мимо эсэсовца, я скашиваю глаза, чтобы подсмотреть, кому он передаст мою карточку, и мне кажется, что она попадает направо.

Один за другим мы возвращаемся в свою часть барака и можем наконец одеться. Никто из нас пока не знает твердо, как решилась его судьба, потому что для этого надо сначала выяснить, какая сторона для приговоренных — правая или левая. Уже нет смысла подбадривать друг друга или делиться радужными слухами. Все молча жмутся к старикам, к доходягам, потому что если их карточки слева, значит, левая сторона точно для приговоренных.