Горбунов Анатолий: Рассказы

— Тятя, глянь-ка за реку, — пропищал десятилетний Тольша, крутившийся около Ночки, обирая шерсть: скатает её с хозяйственным мылом — получится мячик. Проталины все равно когда-нибудь появятся — надо приготовиться к лапте. В латаной-перелатаной кургузой телогреечке он был похож на зуйка с подбитым крылышком.

Константин бросил взгляд через мощенную почерневшим льдом Лену и ничего особенного не приметил.

— Глянь, глянь! — хитро прищурился сын.

— Ну, гляжу. Чего дальше? — начал сердиться отец. — Делать мне больше нечего, за реку шары пучить?

— Травку видишь? — показал Тольша на прыгавший мутными клубками по валунам вскрывшийся ручей: там на солнечном склоне обильно желтела ветошь.

Тут до Константина дошло, о чем толмачит сын. Чуть не захлебнулся от радости. Повелительно окликнул жену, сметавшую в кучу березовым голиком сенную труху на повети:

— Парасковья, иди-ка сюда!

— Что случилось? — испуганно высунулась та в проем.

— Посмотри, что он творит! — отец грубовато схватил Тольшу за воротник. — Мало его за это… расцеловать! Такое богатство у деревни на виду, и никто, окромя нашего огольца, не заметил!

Собрались в дорогу так быстро, что нищий бы не успел подпоясаться.

Бобряков тянет на лямке легкие дровни, через Лену шагает осторожно, постукивает ошатиной, боясь нарваться на подточину — подъеденный течением лед с обратки. Тольша едет на запятках дровней. Прасковья со старшенькими — Васюхой и Маинкой — семенят позади.

Добрались домой впотьмах. Прасковья, не отдыхая, тут же насекла мелко ветоши топором на чурбане, бросила горстку мучки, молотой из зяблого ячменя, подсолила и запарила.

— Ешь, Ночка… Ешь, кормилица наша…

Константин не чуя ног метнулся к председателю колхоза. Обрадовал с порога:

— Благие вести принёс тебе, Гриша!

— Что за вести такие, аж лица на тебе нет? — Красноштанов дрожащей рукой прибавил огня в керосиновой лампе. — В лугах оглобли расцвели?

— Лебедей сегодня видел. Летели над Леной кликуны и обронили перышко…

— Хорошо, что не вороны, — перебил Григорий. — Одно осталось, воткнуть твое перышко кое-куда и вон из деревни, пока не арестовали. На хрена я председателить согласился? Спал бы сейчас спокойно. И животина бы в хлеву цела была, и ребятишки сыты. — Он свез свое сено на колхозный двор еще зимой, а симменталку отдал за бесценок рабочим лесоучастка, готовившим дрова для пароходов Лензолотофлота.

Константин ухом не ведет, гнет свое:

— Покружилось, покружилось перышко, опустилось в распадок за рекой и обернулось… травкой-муравкой…

Григорий обозлился:

— Хватит шутки шутить, тут и без них тошно! В детство ударился?

— Я и не шучу, ёлки-моталки, — обиделся Бобряков. — Вполне серьезно говорю. Были сегодня с Парасковьей на той стороне, добрый возок ветоши серпами нажали.

— Да ну?! — вскочил Григорий с лавки и проворно сдернул с гвоздя видавшую виды телогрейку. — Пойдем, глянем, что там у тебя за травка-му-равка…

Назавтра от мала до велика были брошены на заготовку ветоши. Пластали её от зари до зари, пока лед позволял переходить через Лену.

— Доживем до выпаса! — ликует председатель колхоза. — Спас ты меня, Костя, от каторги. Век не забуду.

— Вон кого благодари, — кивнул Бобряков на Тольшу. — Он меня надоумил, а его — Господь.

— Рассказывай сказки про лебяжьи перышки! — не поверил Красноштанов.

Наконец-то тепло, принесенное лебедями-кликунами, взяло свое. Над изъеденной промоинами Леной мельтешат черные букарицы — вестницы близкого ледолома. Оголившийся камешник пахнет прелой тиной. По кисельным берегам снуют взабродку кулики-перевозчики. Осунувшиеся за зиму ребятишки шалят, просят нарочито жалобными голосочками:

В буераках распустило сугробы. Поля обнажились. Деревушка Боярова готовится к посевной. У Бобряковых на завалинке внезапно проклюнулась зеленая травка — и на утренней зорьке отелилась Ночка.

Проснулся Тольша от суеты в избе. Распахнул глаза — теленочек посередке горницы стоит. Качается на тонких дрожащих ножках — копытца разъезжаются по половицам. Буренький, с лебяжьим перышком во лбу. Повскакала с набитых соломой потников бобряковская мал-мала, окружила чудушко.

— Бычок!