Елена Чарник - Двадцать четыре месяца

Дом деда нужно было серьезно ремонтировать. Живший тут человек, кроме того, что был уже стар, сильно пил, запустил и дом, и усадьбу. В том состоянии, в котором дом находился, он был непригоден под дачу для Лизы с малышом, но Саша не оставил мысли дом использовать, собирался сказать матери, что дом ему понадобится. Саша переночевал в нем, отклонив приглашение соседей, хранивших ключ от дедовского дома, а наутро не смог уехать сразу. Походил по усадьбе, по селу, вышел за село, спустившись с возвышения, на котором стояло село, в неширокую низину между селом и холмами с другой стороны низины. Ни холмов, ни низины на самом деле не было, было русло, когда-то, веке в семнадцатом, а может, и раньше, протекавшей здесь реки. Русло разделяло “холмы”, на которых стояло большое и тогда, когда Саша приезжал сюда раньше, еще многолюдное село, и “холмы” противоположного берега с лесом, тянущимся очень далеко, за границу области. От бывшей реки остался пруд, перекрытый плотиной, и два маленьких лягушачьих озера: возле них Саша в детстве ловил ужей. С другой стороны разрастанию села вдаль мешала ровная линия железной дороги. В русле и на склонах выпасали “хозяйских” (не колхозных) коров. Саша тоже проработал здесь пастухом один месяц своих школьных каникул. Он тогда хотел сменить свой фотоаппарат на новый “Киев”, а пастухам платили вполне прилично для подростка.

Только выйдя из села, спускаясь с откоса, он стал узнавать места, вернее, достаточно сосредоточился на том, что находится в знакомых местах, и порассуждал сам с собой о том, что место, когда-то любимое, как и человек, никогда не окажется незнакомым спустя много лет. “Как ты изменился”, – можно услышать от человека, никогда вас толком не видевшего, видевшего только то, чем они заменяли для себя ваше лицо, совсем к вам не относящееся. То же относится и к капризам по поводу строительных перемен в давно покинутых такими людьми местах. Любимые холмы и овраги легко узнать и заставленными новостройками, без упрека принимая новый вид любимого вами места, как и старение любимого лица. Здесь с ним чаще, чем в других местах, случались в детстве важные для него моменты сосредоточенности: на улицах этого села во второй половине лета под дождем разглядел, что трава перед осенью не просто жухнет, а окрашивается по-разному, как и листья деревьев. Например, спорыш, смоченный для яркости дождем, был красным. Потом, когда дождь закончился и все просохло, он специально присмотрелся к уже сухому спорышу: да, он был красноват. Продолжая вглядываться в траву и другие вещи вокруг, он провел тогда несколько дней, стараясь не пропустить, помнить от начала до конца каждый день своей жизни. Ему казалось, что ему это удается: запоминать и любить каждый день, как красный спорыш под дождем. Скоро он заметил, что все равно что-то упускает, что-то ускользает, минуя память, и снова отпустил жизнь на самотек.

Он все шел вокруг села по дну реки. Под летним ветром шумел лес. Шум напомнил о том, как немеют вдруг деревья, когда ты находишься в доме, а они – снаружи, и ты закрываешь форточку. Поскольку лес рос на склоне, деревья (дубы и клены) торчали из него, как направленные на противника копья, особенно если смотреть с противоположного склона. И лес выглядел устрашающе, как на детской картинке. Он вошел в лес. Здесь существовала другая среда, помещение, другая форма жизни, чем шла снаружи леса, тут было надышано деревьями, как бывает намолено в посещаемом храме. Внутри у Саши все так же дышало и раскачивалось, как вверху над ним. “Добридень лiсу, – по первому порыву перешел он на украинский, – як ти живеш тут без мене? Пробач, що не навiдував тебе довго. Тепер буду частiше…” Он постоял еще и вышел из лесу. Прямо перед собой на противоположном “берегу” он видел усадьбы, хозяевам которых еще в детстве завидовал. Из их дворов и из окон открывался вид на лес, очень красивый. Но огороды в этих усадьбах – неудобные, тянутся вниз по склону. Их тяжело вспахивать, поливать, выносить с них вверх, к дому, урожай. В селе сейчас, он знал, много пустых домов, хороших, оставленных хозяевами совсем, или тех, чьи хозяева наведываются редко из города и из других сел, более благополучных, в которые по договору с хозяином, и – без, можно спокойно переселиться и сменить неудобные огороды на склонах на обычные. Он с любовью подумал о хозяевах неудобных усадеб, что остаются тут ради вида на лес и пруд, в чем никто из них никогда не признается никому.

Он присел на траву. Мальчиком на этом холме он слушал свое дыхание. Его тогда удивляло, что его дыхание – звук, который можно слышать. Сейчас он слышал его снова. Слышал не потому, что здесь было тихо: шуршали сухие прошлогодние стебли, шумели деревья, ближе к пруду топтались и били хвостами коровы, а потому, что здесь оно имело ценность. “Всякое дыхание да славит Господа”, – он не был уверен, что вспомнил дословно. Он открыл способ своего объединения с людьми и животными: он объединен с ними как дышащее существо. Он решил, что и Господь хвалит и одобряет всякое дыхание, он чуть не покраснел от этой Господней похвалы.