Елена Чарник - Двадцать четыре месяца

Все более ненормальным становилось Сашино к Лизе отношение. С каждым новым понижением осенней температуры любовь к Лизе становилась острее, и это надо было скрывать от нее, Лизе такая любовь не подходила, она с ней категорически не монтировалась. Лиза была нормальной студенткой, не задумывающейся о многом, была человечнее Саши во много раз. Дело было не в Лизе, а в том, что оздоровление его отношений с местным климатом оказалось сезонным, и с наступлением осени у него становилось все тяжелее и тяжелее на душе, и в Лизе он начинал видеть единственное утешение. Это никуда не годилось. Избавиться от этой сезонной депрессии не получалось, все усилия тратились на то, чтобы Лиза не заметила. Они сменили, наконец, диван, сменили шторы на окнах, Саша предусмотрительно вызвал слесаря продуть батарею и вовремя заклеил на зиму оконные рамы. Они по-семейному приготовились зимовать.

Когда растворились, куда-то подевались из-под ног расквашенные коричневые листья, цвет неба обещал не сегодня завтра снег и Саша стал надеяться на облегчение, дело все же шло к Новому году, он заметил, что Лиза подхватила его идиотский вирус, сезонное уныние. И выглядела неважно: расширились поры на коже лица, все лицо припухло, как от долгого плача. Но Лиза, в отличие от него, ничего скрывать не собиралась, примерно через пару дней после того, как он все это заметил, она очень бодрым голосом сказала ему, что беременна и что на послезавтра записана на аборт. У него как рукой сняло всю к ней жалость, он не помнил, что она младше, и все, что ему нужно было бы помнить сейчас, лицо отвердело, и он сказал спокойно:

– Ты решила?

– Да. Я не готова. Мне еще два года учиться, и нам жить негде, нельзя же тут жить с ребенком.

Сашино лицо расслабилось, он попытался уговорить ее:

– Если бы ты знала, что такое ребенок, ты бы не говорила этого…

– Ребенок – это счастье! – продекламировала она готовым расплакаться голосом.

– Нет, не это… Ребенок, ну, когда он рождается, – Саша сбивался, – ну тогда видно, просто у меня же есть уже Маша, и я знаю об этом немного, ну, чем он с тобой связан, – это любовь… Он рождается любящим тебя, ну маму, папу. Он там тебя уже любит, а ты его…

– Только перестань, – вскрикнула Лиза. Она зажала рот рукой и, не успев обуться, босиком побежала в туалет – у нее начиналась рвота. Саша пошел за ней, подождал ее у двери туалета.

– Теперь еще и это, – выдохнула, выйдя из туалета, Лиза, – я не выдержу такого.

Саша обнял ее, повел в их комнату, Лиза плакала.

– Я там забрызгала, – сказала она, – надо убрать.

– Я уберу, – ответил Саша.

Он думал, что все тогда решилось, что Лиза передумала, но через день утром она стала собираться в больницу. Саша знал, что виноват. Если бы не его уныние, предшествовавшее всему этому, Лиза бы знала, что при случае и вообще сможет всю свою жизнь, все в ней препятствия передать ему, а самой о них забыть. Он был виноват, что Лиза чувствовала себя так неуверенно. Она не привыкла к неуверенности, приписывала свое состояние ребенку, хотела поскорее из этого состояния выйти. Саша сказал:

– Роди для меня, я буду им заниматься, а ты – учись…

– Ты как моя мама. Ну точно. Она то же самое говорит. Не делайте из меня оба идиотку.

– Лиза…

– Ты не можешь мне запретить, – сказала она кинофразу.

Он ничего не добился, и Лиза ушла.

Он стал собираться в студию. Нашел нужные объективы, сложил в сумку, надел куртку, запер дверь, спустился по лестнице во двор. А потом он шел, не останавливаясь, шел, переходя мосты, сворачивая в улицы. Оглянулся вокруг, когда к его внутренней боли прибавилось что-то, добивающее его извне: он шел по Садовой вдоль Апраксина двора, не замечая, что ему приходится то подниматься на его ступени, то спускаться с них, из подвальных дверей магазинов безобразно орала и добивала сама себя ударниками музыка. Музыка и была болью снаружи. Музыка отвечала его сильному желанию, чтобы ему вдруг расплющило голову чем-то тяжелым. Он представил себе состояние людей, слушающих такое постоянно. Люди, идущие навстречу ему и сзади, его задевали, он как будто разучился уступать дорогу, хотя замечал идущих вокруг людей и, как обычно, удивлялся их оживленности. Он замерз и вошел в булочную согреться, решил, раз уж вошел, купить хлеб, встал в очередь к прилавку. Сначала он испытал жуткое чувство стыда, потом осознал, что это из-за запаха, резкого женского запаха (запаха Лизы), сладкого и тошнотворного. Он увидел, что за высоким круглым столиком пьет кофе с молоком женщина-бомж. Он выскочил из булочной, как будто запах исходил от него и все это заметили, как будто это был на самом деле запах Лизы, а он был убийцей Лизы, и поэтому от него так пахло.