Закир Дакенов - Вышка

Так близко — его распахнутые глаза, плещут радостным светом.

— Это у него заходы такие, — объяснил коротышка. — Постоянно у него: Колька Меркулов, да Витька Кособульский, да Валя эта… И откуда только берется?

А Леша опять оцепенел и медленно поднимал руку с сигаретой.

— А ты-то за что? — спросил коротышка. — Ну не хочешь, не говори, — закидывал он сразу. И придвинулся: — А я тут в пятый раз… А чего мне делать? — говорил он, прикуривая сигарету от окурка. — Жена, подлюка, в дом не пускает… Зять… мотоцикл мой пропил. Зачем, говорит, тебе мотоцикл? Дочка, кобыла здоровая, не работает нигде, по летчицким общежитьям гуляет. С-сучка!..

Руки его пухлые подрагивали, и даже уши, когда он говорил, подергивались.

— А чего мне еще делать? Работать?.. А зачем? Жена квартиру себе оторвала, а меня — сюда. Здесь твое место, говорит. Ух-х!..

Он вцепился ладошками в лицо, затрясся.

Я чувствовал, что нельзя так сидеть и молчать, нужно бы хоть что-то сказать…

Но я ничего не сказал.

Леша покосился на коротышку, встал и тихо вышел.

Гриша глядел в потолок, шевелил губами.

Очкастый смотрел в пол.

А в коридоре зазвенело:

И смех, рассыпаясь, удалялся.

Я вернулся в палату. Лег. За решеткой в светлых квадратах качались близкие деревья. Листва переливалась, текла…

В глазах стало рябить.

— Ой, рябина кудря-вая!.. — врезалось откуда-то, зазвенело всюду.

Я открыл глаза, прошло будто бы мгновение — на меня смотрел черный квадрат.

— А зачем вы Витьку Кособульского обидели, а? — И радостный смех удаляется… И силуэты удаляются, серые. Силуэты… смутные. Да, это пустынное замерзшее поле, и снежинки припадают к облезлому вороту красного пальтишка. И варежка разноцветная поправляет челку. И нога… нога толкает ледышки. Губы, сизые по краям от холода, шевелятся, и видны трещинки на этих губах припухлых, и зубы голубоватые влажно поблескивают…

— …О-ууу!! У-ууу! — завывает близко. — У-ааа-ы-ы…

В мутном свете контрольной лампочки метался вопль, и белые фигуры хотели закрыть его, склонились над этим криком и что-то делают. Но крик все равно продирался.

— У, гады проклятые! Гады, ненавижу! Что вы со мной делаете?! Кто вы такие?!

В мутный свет, стуча каблучками, вошла маленькая, ослепительно белая фигура. В руках поблескивает шприц. Остальные фигуры расступились, и она склонилась над рвущимся наружу воплем.

— А-а! Не дам-мм!..

— Ну вот и все.

Белые фигуры стали отходить. Там, где колыхались они, на койке выгибался дугой молодой парень. Он весь перетянут широкими лентами. Задрав вверх острый, сизовато-бледный подбородок, он мычит, хрустит зубами. И понемногу утихает, опадает на койке.

Натянул одеяло на голову и тут, в темноте, вспомнил. Да, эти три силуэта в мутном тумане, в белом таком тумане… Тогда я сильно сжал автомат и сдавил в прорези прицела эти фигуры, и в это время что-то кольнуло меня… да! Что-то кольнуло, и руки мои, и весь я разом ослаб, и грохот выстрела — даже не грохот, а его ожидание в последний миг, — опрокинул меня, и я растекся по тем серым квадратам с травинками на стыках.

Утром после завтрака в палату стремительно вошла заведующая, а следом заплыл толстый врач в черных очках, с усиками. Они подходили к сидящим на койках, садились и что-то говорили. Медсестра с яркими губами писала в блокнот.

Подошли ко мне.

— Ну, защитник Родины, как дела? — заглянула в глаза заведующая. Кажется, у нее было хорошее настроение. Черные кружочки на лице толстого внимательно смотрели на меня.

— Хорошо, — сказал я.

— А почему глаза грустные? А? Не надо этого, не надо… — она говорила быстро и не выпускала меня из своих глаз. — Есть жалобы? Спишь хорошо? Аппетит?..

— Нет. Да. Да…

Потом она вполголоса говорила с толстым. Медсестра записывала.

— …Я думаю, депрессии, как таковой… А как родители… Галоперидол…

Они отошли от меня.

Я пошел в курилку. Вернулся и узнал, что мне назначили какие-то лекарства, уколы…

У стола возле моей койки росла молчаливая очередь — за лекарствами. Рядом с медсестрой сидел Гриша. Она сыпала в протянутые ладони таблетки, а он из чайника наливал молоко в пластмассовые мензурки.

— А ну покажи рот, — говорила медсестра, когда больной опрокидывал мензурку в рот и собирался уйти. Тот послушно открывал:

— А-а…

В мою ладонь упало пять таблеток. Три большие, белые и две красные, крошечные. Я выпил их, показал рот и пошел в курилку.