Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане

– Что случится, если нам все удастся и мне придется уехать из Штатов?

– Тогда у вашей дочери будет свой собственный терапевт и свой собственный бассейн, а на землях своего поместья вы сможете построить фортепьянную фабрику.

Я присутствовал при том, как он советовался с Анжеликой. Это было необходимо. Я должен был изложить ей свой план и выдержать ее жестокий допрос. Этой женщине следовало бы стать инспектором таможни: от нее решительно ничего невозможно было утаить. Она расписала вероятные исходы каждого этапа операции, разделив возможные неудачи на несколько категорий – ошибки, упущения, преждевременное раскрытие нашего плана службой безопасности, непредвиденное вмешательство третьей стороны, поломка инструментов, неточные измерения, простуда в решающий момент и еще несколько, которых я, откровенно говоря, не помню.

Не будучи инженером, я не сумел встроить в свой план резервные схемы. По сути, у меня был один только план и ничего, что могло бы его защитить, – ни мер предосторожности, ни альтернативных маршрутов, ни чего-либо подобного.

Но была там превосходная возможность насладиться красотой диалектики. Я выдвигал свой неотесанный тезис, Анжелика противостояла ему брутальным антитезисом, а Смеджебаккен – с его неизменно конструктивной натурой, сурковым трудолюбием и феноменальной изобретательностью – обеспечивал синтез. Когда я просто сказал о необходимости просверлить отверстие в скальной породе, он назвал полдюжины типов буров и по дюжине замен для каждого. Когда я упомянул о взлетном поле, он указал на два аэродрома плюс возможную альтернативу, а там, где мне виделись бочки с горючим, стоящие по сторонам взлетно-посадочной полосы, он их закопал поглубже, с глаз долой.

В конце концов, вся его жизнь была посвящена обеспечению надежности крайне сложной механической системы, подверженной воздействию большего числа переменчивых факторов, чем кто-либо в состоянии вообразить. В те дни метрополитен был весьма эффективен и на него действительно можно было положиться. Представляется, что после ухода Смеджебаккена дела там покатились под уклон.

Не случись мне повстречаться с талантливым и опытным системным инженером и его придирчивой, озабоченной вопросами безопасности женой, меня схватили бы в самом начале. А если бы даже и нет, я не смог бы сдвинуть с места то, что украл. Золото очень тяжелое. Я, разумеется, знал об этом, но привык держать его в руках по одному бруску зараз. У меня не сложилось адекватного представления о транспортировке тысячи слитков одновременно.

Мы не ложились всю ночь, и вот уже начало подниматься солнце. Стояло бабье лето. Ночной воздух был горяч и сух. С севера задул удушливый ветер, донося из Бронкса едкий кофейный дух, и с этим болезнетворным вихрем поднимались в небо стаи ворон, как отряды охваченной паникой, отступающей пернатой армии. Под столь сильными порывами ветра у них не оставалось иного выбора, кроме как быть вышвырнутыми куда-то на юг, и своим карканьем они возвещали приближение неминуемых бедствий.

Когда мы проштудировали весь план и согласовали все частности, я сказал: «Ну?» После чего мы десять минут просидели в молчании. В Анжелике Смеджебаккен клокотало так много эмоций, что сидеть напротив нее было все равно что смотреть на закипающий чайник, водруженный на докрасна раскаленную горелку.

– Можете продолжать жить, как живете сейчас, или же все изменить, – сказал я. – С тем, что я предлагаю, вы можете либо все потерять, либо все обрести. Если скажете «да», вы можете ввергнуть себя в небытие. Если же скажете «нет», то небытие может поглотить вас быстрее, чем вам представляется. Нашим отцам или дедам приходилось делать подобный выбор, прежде чем они уехали в эту страну. Любые ваши мысленные усилия не дадут ничего, кроме идеальной симметрии, с равными доводами в пользу того или иного. Выбрать вам надлежит сердцем. Ваши семьи делали подобный выбор прежде, и вы должны знать, как следует поступить.

Анжелика разразилась слезами. Я, хотя был глубоко тронут, улыбнулся, ибо видел, что к мелодии своей жизни, к той ее части, которая уже определилась, она намерена добавить новую каденцию, а я безмерно люблю, когда пианист оказывается настолько захвачен произведением, что начинает сочинять немного и от себя. Каденции полновесны и быстры, и порождаются они не мастерством, а любовью, мощью и духовным подъемом. Они представляют собой великую декларацию. По мере их развертывания пианист словно бы говорит композитору: «Да. Я понимаю то, что понимаешь ты. Я чувствую то, что чувствуешь ты. Я тебя знаю. Твои руки – это мои руки, твои глаза – мои глаза, твое сердце – мое». Анжелика привносила свободу не в фортепьянный концерт, но в свою жизнь, и она содрогалась и лила слезы, потому что, приняв решение, она мельком увидела всю свою жизнь как единое целое, словно бы глазами композитора.