Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане

– Это разумно, но я просто не смогу этим заняться, если мы не сделаем какого-нибудь пробного забега.

– Хорошо, – сказал я. – Тогда мы украдем «Мадонну дель Лаго» из музея Метрополитен.

Я намеревался обратить все в шутку.

– Вы решились именно на это?

– Кажется, вы хотели что-то украсть? – сказал я, вставая на защиту своей позиции.

– Нуда.

– Вот и хорошо, давайте украдем «Мадонну дель Лаго». У меня есть план.

К этому моменту я совершенно увяз – и, само собой, был совершенно обречен увязать дальше.

– Когда вы придумали этот план?

– Только что.

– В единую секунду?

– Он нуждается в некотором уточнении, но суть налицо. Суть всегда является в единую секунду – и всегда без каких-либо усилий, словно падает с неба.

Всю жизнь у меня возникали чудесные идеи – антигравитационный ящик, верблюжье ранчо в Айдахо, артиллерийская почта, – но я никогда не мог воплотить их в жизнь. Смеджебаккен, однако, не умел ничего иного, кроме как претворять идеи в действительность.

Может быть, меня в первую очередь вдохновило то неоспоримое преимущество, что отец Констанции любил «Мадонну дель Лаго». Это полотно, несмотря на глубокое к нему почтение, знатоки помещают где-то во втором эшелоне, позади великих произведений искусства. Думаю, они ошибаются – или, может быть, просто робеют. Это такая сильная живопись, что она не может не пугать тех, чья работа состоит в том, чтобы ее, живопись, оценивать. Признавая ее достоинства, они вынуждены чуть занижать оценки, в то время как другие, те, кто ее любит, но знает о дурном к ней отношении, принижают ее, чтобы сохранить дружественные отношения с другими знатоками. Это именно то, что случается с сильными, резко и явно обозначенными вещами в мире, где для выживания необходимо идти на компромиссы.

Что касается «Моны Лизы», то я всегда находил ее слишком темной. В ней избыток коричневых оттенков. Сама она заполняет собой слишком много пространства картины и, к несчастью, похожа на женщину, которая могла бы доводиться сестрой Берту Ланкастеру. С другой стороны, «Ла Темпеста» являет собой одно из тех великих полотен, которые, подобно «Мадонне дель Лаго», отмечены слишком смелым полетом воображения, слишком ярки, слишком захватывающи, слишком богаты красками и слишком ошеломляющи для легкого восприятия.

Но «Мадонна дель Лаго» представляет собой шедевр композиции. Мадонна с ребенком на руках стоит на вдающемся в озеро мысе, так что она почти полностью окружена синевой и издали предстает охваченной ореолом. Справа от нее вздыбилась похожая на бурун волна – сверкая на солнце, она навеки зависла в воздухе. Слева же, там, где мелко, вода спокойна, и покрывающая ее светотень уравновешивает волну напротив. Это выписано так, что весьма напоминает византийскую мозаику, только вращающиеся кольца или ленты заменены здесь волнами.

Это еще и шедевр цвета. В небе присутствуют самые разные оттенки – здесь и окись кобальта, и яйца малиновки, и веджвуд, и голубой отлив пушечного металла. Озеро тоже выписано в дюжине красок. Некоторые из них кажутся едва ли не тропическими, например желтоватая бирюза, другие выглядят потусторонними, еще одни – простоватыми, а кое-какие – вызывающими. Скалы написаны в защитных серых тонах, а поле – особенной, как бы глазурованной зеленой краской, добытой, должно быть, в некоем магической карьере, известном только во времена Возрождения, ибо никакая зелень сегодня не выглядит столь влажной и плотной, столь глубокой, светящейся, яркой.

И это, наконец, шедевр выразительности. Мадонна не выглядит ни серьезной, ни созерцательной. Нет в ней и безмятежности. Она улыбается, полная торжества. Это и есть то выражение, которого от нее ожидают, не так ли? Выражение, которого она заслуживает. Но это отнюдь не смертное, не личное торжество, но ангельская приподнятость, столь очаровательная, что я томлюсь по ней даже и теперь, ибо никогда не видел большей красоты в человеческом лице.

Отец Констанции, испытывая очень схожие чувства, отправил в Париж одного из своих агентов, чтобы тот сделал заказ Хиро Мацуэ. В двадцатые годы Хиро Мацуэ был лучшим копиистом в мире. Он был настолько хорош, что за ним следили, и все, что выходило из-под его кисти, каталогизировалось музеями, вечно опасавшимися подделок. В то время, когда не существовало электронных микроскопов и углубленного спектроскопического анализа, невозможно было отличить оригинал от дани благоговения, принесенной Мацуэ, хотя он всегда изменял ключевой элемент композиции, чтобы избежать бесчестных игр. Но мистер Ллойд убедил его, лишь в этот единственный раз и кто его знает за какую цену, сделать копию по-настоящему точной.