Сергей Тепляков - Двуллер-2 - Коля-Николай

– Что, блядища, не сладко?! – вопил Радостев. – Не сладко?!

Она толкнула его и он с грохотом повалился на стол. Она выскочила из кухни.

– Убью! – ревел ей вслед Радостев. – Убью!

– Это я тебя убью! – кричала Ирина сквозь слезы и боль. – Я тебя убью! Прирежу во сне! А ты меня уже убил давным-давно. Я уже не живу, я уже давно покойница, только еще тебе готовить надо и тебя, козла вонючего, обстирывать!

– Ох уж исстиралась! – опять влезла Ольга. – Дожилась – уже из тюрьмы ей пишут.

– А ну выметайся отсюда! – тихо сказала Ирина. – Быстро, быстро. Прихожая вон там. Шуруй! А то в окно выброшу, уж на тебя-то мне силы хватит!

Ольга струхнула. Что-то бормоча, она и впрямь рванула в прихожую, там схватила одежду и быстро ссыпалась по лестнице вниз.

– И чтобы ни твоей, ни твоей ебаной маманьки и ноги здесь не было! – вслед ей на весь подъезд кричала Ирина.

Она вернулась в квартиру. У Радостева, видать, прихватило сердце. Он стоял на кухне опираясь на стол.

– Как же ты могла, как же ты могла… – говорил он, пытаясь разозлиться, но не находя для этого в себе сил.

– Выпей… Полегчает… – зло сказала Ирина.

Она достала из холодильника бутылку водки и налила Радостеву целый стакан. Подумав, она взяла еще один стакан и налила его до половины. Радостев смотрел на нее с недоумением.

– А чего ж, будем теперь вдвоем пить, муженек! – подначила его Ирина. – Муж и жена – одна сатана, так ведь?

Она чокнулась стаканом о его стакан, который Радостев все не мог ухватить, и выпила свою водку залпом – тысячу раз видела, как Радостев это делает, и когда-то этот лихой жест нравился ей. Водка пролилась через горло неожиданно легко и быстро, горячо стало уже там, в желудке. От удара еще звенело в голове, но Ирине становилось уже все равно.

– Еще тронешь – в милицию сдам… – сказала она Радостеву.

– Слушай… – почти шепотом проговорил он. – Сердце болит. Сердце. Корвалол есть у нас?

– Допился! – сплюнула она и полезла в шкаф, где у них стояли лекарства.

«Не буду скрывать, да и не могу скрывать – дела у меня, Коля, хреновые. Ольга нашла телефон и твое письмо. Показала Радостеву. Он разбил телефон об стенку. А меня избил. Сейчас уже, правда, все зажило. Я вообще-то не думала, что он так бурно будет реагировать, а поди ж ты… Теперь не жизнь, а не понять что. Мишка вроде и начал оттаивать, а теперь снова нос воротит. Как же – мамка-то изменщица, мамка блядь! Хорошо хоть Ольга с Нэллой Макаровной к нам не ходят – они меня теперь боятся. Зато всем соседкам рассказали, что я на Радостева с ножом бросалась. Хотя я-то била его по башке разделочной доской. Представь – сломалась доска об его чугунную голову. Начинаю спиваться. Знаешь, а это оказывается прикольно. Выпил – и никаких проблем. Понимаю теперь Радостева: со мной-то ему одни огорчения, а с бутылкой – одна непрерывная радость. Ты бы меня теперь и не узнал, и если бы мы встретились сегодня, с дежуркой бы ради меня такой договариваться не стал»…

Грядкин перечитывал это письмо уже в который раз. По первости он не понимал, что в нем. Потом стало понемногу доходить. Тоска, страшная тоска заполнила его. Ему захотелось выть.

– Ты чего, Коля? – спросил его сосед по шконке Сергей Чугайнов, круглоголовый, с белыми ресницами. Глаза его от этого казались особенно детскими и наивными – кто бы поверил, что Чугайнов бывалый вор-домушник?

С Чугайновым они были соседями давно, с тех пор, как прибыв новичками в камеру, спали «в танке». Спать «в танке» означало спать под шконкой: днище у нее было железное, висело прямо над головой. Да еще и теснота – полное, в общем, ощущение, что ты в танке или в очень маленькой подводной лодке. Этот «танк» как-то связал их. Чугайнова, как и Грядкина, взяли зимой, и даже теперь, в августе, он ходил в зимних сапогах на меху, в толстой рубахе и тяжелой куртке.

– Херово… – ответил Грядкин. – Совсем херово, Серега…

Это был уже третий его город, третья тюрьма, третье следствие и уже прошел третий суд. Грядкин, Чугайнов и еще семнадцать человек, составлявшие население этой камеры, зависли между приговорами – первый они опротестовали, а второго еще не было. По какому-то странному обычаю для обитателей таких камер режим был снисходительнее – их даже водили на зарядку.

Грядкин был уже человек бывалый, за ним признавался кое-какой авторитет. К тому же, ведь не у людей воровал, а у государства, а это не считалось грехом ни в тюрьме, ни на воле. Грядкина спрашивали: «Ну ты хоть пожил?», и когда узнавали, что все-таки пожил – дорогое вино, красивые гостиницы, шикарные авто, – ему говорили: «Ну и не горюй». Некоторые, впрочем, пытались выспросить схему – как воровал, как оформлял. Грядкин рассказывал – не жаль, схему эту уже не повторить. Да и сложная она оказывалась для всех в камере: те, кто расспрашивал, скоро, досадливо крякнув, отходили.