Сергей Тепляков - Двуллер-2 - Коля-Николай

– Добрый день… – сказал Грядкин, и вдруг одернул себя – «что я говорю?!».

– Извиняюсь… – поправился он. – Здравствуйте.

– Ну здравствуй, коли не шутишь… – ответил чей-то голос. – За что тебя?

– Да так… Ни за что… – Грядкин хоть и давно знал, на какой статье может погореть, все никак не мог привыкнуть, что вот, наконец, этот день настал – погорел. – 159-я статья УК РФ.

– Ого, мошенник! – изумился кто-то в темноте. – Крупный, или так, семечки у бабок воровал?

Грядкин промолчал, не зная, как ответить на этот вопрос – все же на допросе он своей вины еще не признал.

– Ну не хочешь – не говори… – сказал человек и сел на нарах, отчего его, наконец, стало видно в тусклом свете слабой электрической лампочки. Человек был толстенький и кругленький. Какие-то еще люди поднялись с нар, и даже из-под них, испугав Грядкина, вылез молодой парень.

– Вздрагиваешь? – усмехнулся кругленький человечек. – Да, в нашем пансионе все места заняты, даже под нарами и то тесно. Но тебе найдем уголок.

Тут и он, и другие разглядели одежду Грядкина.

– Ого! Ишь ты каков! Поворотись, сынку! – заговорил человечек, за рукав поворачивая Грядкина. Остальные смотрели на это с нар, похохатывали.

– Да, явно не семечки воровал! – воскликнул кто-то.

– А может, ты чиновник? – спросил другой.

– Да ну, их не сажают… – тут же ответил ему третий голос.

– Да ты поди банк взял, а нам лапшу вешаешь – мошенник, мошенник… – усмехаясь, сказал толстенький человечек. Тут он посмотрел на Грядкина и понял, что новичок едва стоит на ногах.

– Эй, Копченый, – обратился к кому-то толстенький человечек. – Дай ему хлеба. У тебя же всегда есть…

Грядкину и правда дали кусок оставшегося еще от обеда хлеба. Грядкин вдруг почувствовал, что проголодался: да и то – ел-то только утром. Хлеб был хороший, городской. Он отломил кусочек и стал потихоньку его жевать. «Ну что ж, – подумал Грядкин. – И здесь люди живут»…

Уже через пару дней он привык к камере так, что воля казалась ему сном. В крошечной камере он был пятым. Потом к ним добавили еще шестого, так что спать на нарах приходилось лежа на боку. Из сокамерников двое были молодыми парнями, первый раз залетевшими за решетку еще в юности и с тех пор ходившие в тюрьму, как на работу. Один поколотил кого-то по пьянке и теперь все гадал – останется ли этот побитый бедолага жив? Разница в этой лотерее составляла пять лет. Толстенький кругленький человечек оказался важной персоной и его отпустили уже на третьи грядкинские сутки. Зато подсадили сразу двоих – они были наркоманами и первые двое суток выли, кричали, бились головой в дверь и лезли на стены.

Если бы не наркоманы, в камере целыми днями стояла бы полная тишина. Люди молчали – у каждого была своя беда, никто не хотел чужого груза на свою измученную душу. Самыми тяжелыми днями были выходные – никого не вызывали на допрос, так что даже таких событий в эти дни не было. Выходные в камере звали «мертвыми» днями. Где-то было радио, но слышно его было лишь если играли скрипки, да еще доносился иногда сигнал точного времени. Часов при этом ни у кого не было. Обитатели камеры, ориентируясь на это «начало шестого сигнала», пытались высчитывать время, но скоро сбивались, а потом и вовсе махнули рукой.

После этой, первой, было много других камер – Грядкина возили из одного города в другой, по следам его «гастролей». В каждом городе он сидел под следствием, в каждом городе ждал суда. Еще тот толстенький человечек в самой первой камере пояснил ему доброту российского уголовного кодекса.

– Это ты в Америке получил бы девяносто лет… – сказал он. – А у нас больший срок поглощает меньшие, так что отделаешься легко!

Грядкин и сам знал про это – все же в прокуратуре работал. Но и шесть лет, «корячившиеся» ему, пугали его, казались громадным сроком. При этом он совершенно не думал о том, о чем, казалось, должен бы думать целыми днями: об Ирине, о том, как все у них сложилось и почему, о том, дождется ли она его. Мысли эти были заперты где-то в железном ящике сознания на большой замок. Иногда у него были лихорадочные приступы: ему казалось, что надо только подумать, и он сумеет обмануть всех – судью, прокурора, государство. Он придумывал какие-то уловки, готовил речи на последних клочках бумаги, составлял вопросы, разыгрывал в голове целые спектакли, на которых умело ставил в тупик и судью, и прокурора. Однако в жизни из этих спектаклей не получалось ничего: судьи говорил, что вопросы не существенны и к делу не относятся, прокуроры откровенно зевали, смотрели на часы. Грядкин понял, что участь его предопределена. Именно так и думал – участь предопределена (всплыло из какой-то читанной давным-давно книжки). Он говорил себе, что раз так, надо успокоиться и впасть в спячку, в анабиоз, переждать эти месяцы, годы. Иногда это удавалось. Но иногда на Грядкина накатывало: он снова начинал придумывать каверзные вопросы судье, просил встречи с адвокатом.