Татьяна Алферова - Коломна. Идеальная схема

— Ты не собираешься обвинять, а я не собираюсь оправдываться, — Катя повернула голову так, чтобы продемонстрировать самый выгодный ракурс, не зря часами изучала себя перед зеркалом. Поправила серьгу — на всякий случай, чтобы жестом привлечь внимание к длинной шейке, к изящному воротнику домашнего платья.

— Катя, ты вообще слышала, что я сказал?

А, так он еще и сказал что-то?

— Катя, Люба в больнице.

— Что? — и остальное уже на ходу, в коротких перебежках, почти как днем: от эркера к столу и обратно.

Катерина отказалась ехать в мастерскую. Прибраться, то есть уничтожить следы, запереть двери может и Гущин. Ей сейчас надлежит спешить вовсе не туда. Они соберутся здесь, в квартире на Офицерской улице. Серьезные вопросы лучше решать с удобствами, когда под рукой не только чай, но и лимон, и тонкие стаканы, и все, чего душа пожелает на нервной почве. Сергей Дмитриевич должен скоро вернуться. Соня скажет ему, чтобы дожидался их дома. А Катя поедет в больницу, не телефонирует, а именно поедет. Все равно не удастся скрыть, что Люба отравилась в их лаборатории. Только сгоряча Петр Александрович мог решить, что никто ничего не узнает, если он сбежит из больницы. Но яд, если Люба нашла яд на месте, следует уничтожить. Главное же сейчас — сама Люба. Жива ли она. Катерина поговорит с докторами, и к Любиному отцу, Василию Алексеевичу, придется съездить. Телефона у них нет, откуда, давно волнуются и гадают, куда могла запропаститься Любаша. Придется врать и выкручиваться, чтобы о мастерской никто не узнал, чтобы не дошло до Павла Андреевича. Иначе, с делом можно проститься. Отец не поймет и скандала не миновать. Ничего, разберутся, втроем отыщут выход, времени обдумать, обговорить — целая ночь. Да, верно, но только в том случае, если Люба жива. В больнице Катя скажет, что Люба отравилась у нее дома. Нет, тоже плохо. Ничего не скажет. Дождется разговора со следователем, а пока откажется объяснять. Выдержки хватит. Не посадят же ее за молчание, даже задержать не имеют права. Только бы Люба осталась жива. Только бы отец не узнал о мастерской.

И так активно Катерина взялась за дело, так убедительно излагала возможные варианты, что на протяжении всей дороги до Мариинской больницы Гущин не нашел возможности спросить ее — что делала Люба в их мастерской.

— Поезжай скорее, с Богом! — распорядилась Катерина, опираясь на его руку и вылезая из коляски. Гущин не успел усесться, как ее уж след простыл, лишь широкий подол бархатной ротонды мелькнул в дверях больницы.

Уж пару часов как стемнело, фонари горели как-то особенно тускло. По дороге больше попадались длинные дроги с бочками и дровами, пролетки остались на Литейном. Только сейчас Гущин обратил внимание, как много в Коломне деревянных домов, некрашеных, темных. Один привалился к брандмауэру трехэтажного каменного, и потому выглядит особенно жалким, на крыше лежит полусгнившая лестница, меж досок в стенах щели с кулак. Вот и к ним точно так привалилось гнилое несчастье. Уж рухнул бы дом скорее, и дело с концом, быстрей каменный построят. В жалкий дом юркнул человек, показавшийся Петру Александровичу знакомым, пес с ним, быстрее в мастерскую. Уставшая Чалка на мосту тянула воздух ноздрями, хотела пить. Гущину тоже хотелось воды, много, чтобы залезть в ванну с головой, смыть несчастье, вылезти, фыркая, одеться в чистое, пахнущее тонким одеколоном платье, выпить чая с медом. Но до этого далеко. А вода в каналах поднялась почти до верхней кромки набережных, в скупом свете поблескивают булыжники, и набережные выглядят опрятно, ноябрьская трава, пробившаяся меж камней, пожухла, из коляски на бегу кажется, что спуски сплошь каменные.

Хотя Гущину представлялось, что дел не переделать, при помощи Федьки он в два счета навел порядок во флигеле на Канонерской улице. Разумеется, никакого яда не было на лабораторном столе, и быть не могло. Истеричная кузина Катерины выпила красителя. Спичечные головки не в счет, что за поветрие — травиться спичками? Медный купорос, и то надежнее. Даже уксус. Хорошо, что Любаша ограничилась красителем, цвет привлек, не иначе. Жива будет, ничего. Ну, кишками помучается, не без того. Нутро все, поди, покоробилось, но молодая еще, заживет, зарастет. Разбила колбу, разлила по столу, теперь не отмоешь, все перепачкала. Еще в припадке романтизма писала что-то по разводам краски — вон, словно птичьи следы через весь стол. Гущин ругал Любу, большей частью из суеверия, надо ругать, чтобы все хорошо кончилось. И себя не забыть отругать, заодно. Не хотелось обнаруживать волнение перед Федькой, а, может, и страх. Казалось, что прошла вечность; когда выскакивал на улицу, обнаружил, что не может определить — вечер или ночь, а часы исчезли из кармана бесследно. Но всего лишь через полтора часа, после того как расстался с Катериной, он уже сидел в знакомой комнате с эркером. На этот раз здесь не было ничего праздничного. Из Сониной комнатки тянуло валерьяновыми каплями, сама Соня, заплаканная и испуганная, накрывала стол к чаю и прислушивалась к шагам на лестнице — не идет ли молодая хозяйка. Колчин, заложив руки за спину, стоял у стола и нахмурясь, наклонив голову, смотрел в пол. Гущин же, в запыленном пиджаке, сидел спиной к окну, разглядывал дверь. Друзья молчали, после сжатого изложения событий Гущиным, слова разом кончились. Обсуждать оказалось нечего, во всяком случае, при Соне и в отсутствии Катерины. Шел одиннадцатый час вечера.