Джеймс Клавелл - Благородный Дом. Роман о Гонконге.

— Господи, когда я увидел эту дыру, виноват, это местечко, то подумал, не разыгрываете ли вы меня.

— Ах, мой милый друг, — сказал Горнт, — нужно знать китайцев. Их мало заботит, как обставлена трапеза, была бы еда хороша. Они не доверяют заведениям, где много тратят на украшения, скатерти или свечи. Им хочется видеть, что они едят, — поэтому свет такой резкий. За едой китайцы проявляются ярче всего. Они как итальянцы. Им нравится смеяться, когда они едят и пьют, рыгать…

Все пили пиво.

— Оно лучше всего идет с китайской пищей, хотя китайский чай полезнее — он быстрее усваивается и расщепляет все масло.

— Чему ты улыбаешься, Линк? — спросила Орланда. Она сидела между мужчинами.

— Ничему. Просто здесь на самом деле лучше понимаешь, как надо есть. Слушай, а что это такое?

Она внимательно посмотрела на блюдо жареного риса с рыбным ассорти.

— Кальмар.

— Что?

Орланда с Горнтом рассмеялись, а Горнт пояснил:

— Китайцы говорят, что в пищу годится всякая тварь, спина которой обращена к небу. Ну что, тронулись?

Они вернулись на яхту. Как только судно покинуло причал и вышло в море, был подан кофе и бренди.

— Простите, я отлучусь на время, — извинился Горнт. — Нужно поработать с документами. Если замерзнете, пройдите в носовую каюту. — И он спустился вниз.

Бартлетт задумчиво потягивал бренди. Они с Орландой сидели на корме, откинувшись на спинки стульев. Ему вдруг захотелось, чтобы это была его яхта и чтобы они были одни. Орланда смотрела на него не отрываясь. Придвинувшись ближе, хотя он и не просил, она положила руку ему на шею и стала мягко и уверенно разминать мускулы.

— Здорово, — оценил Бартлетт: в нем проснулось желание.

— Ага, у меня массаж очень хорошо получается, Линк, — довольная, похвалилась она. — Я брала уроки у одной японки. Ты регулярно делаешь массаж?

— Нет.

— А надо бы. Это очень важно для тела, очень важно, чтобы откликался каждый мускул. Ты же свой самолёт регулируешь, верно? А тело чем хуже? Завтра я тебе это организую. — Её ногти шаловливо вонзились в шею. — Она — женщина, но трогать её нельзя, хейя!

— Да будет тебе, Орланда!

— Я дразню тебя, глупый, — оговорилась она, тут же сообразив, что к чему, и сняв неловкость. — Эта женщина слепая. Так с древности повелось, что в Китае, а теперь и на Тайване, массаж делают слепые, это их, и только их, бизнес, потому глаза им заменяют пальцы. О да. Немало, конечно, и шарлатанов, которые только изображают, будто что-то умеют, а на самом деле ничего не смыслят. Тут быстро разбираешься, кто жулик, а кто нет. Гонконг — очень маленькая деревня. — Наклонившись, она коснулась губами его шеи. — Это из-за того, что ты красивый.

Он засмеялся.

— Такие вещи я должен говорить. — Как зачарованный, он обнял её одной рукой и тихонько прижал к себе, остро ощущая присутствие капитана, стоявшего у руля метрах в трех.

— Ты не хотел бы осмотреть яхту?

Он уставился на неё:

— Ты ещё и мысли читаешь?

Она засмеялась, и её прелестное лицо просияло радостью.

— Разве предназначение женщины не в том, чтобы замечать… доволен мужчина, печален или хочет побыть в одиночестве? Меня научили все замечать и чувствовать, Линк. Я, конечно, пробую угадать, что у тебя на уме, но если ошибаюсь, ты должен меня поправлять. А если я оказываюсь права… разве тебе от этого не лучше?

«И так гораздо легче поймать тебя, чтобы ты уже никуда не делся. Вести тебя на тонкой леске, которую при желании легко разорвать, и сделать так, чтобы она стала прочнее стального троса.

Научиться этому было ох как нелегко! Квиллан — учитель жестокий, ох какой жестокий. Большинство уроков я вынесла для себя из его разносов».

— Господи боже мой, а глаза-то тебе на что, черт бы их побрал? Ведь и слепой бы увидел, когда я вошёл, что у меня был жуткий день, что я чувствую себя отвратительно! Проклятье, почему ты тут же не подала мне выпить? Стоило тебе нежно коснуться меня и не открывать свой, черт побери, рот минут десять, и я бы пришел в себя, всего лишь каких-то десять вшивых минут нежности и понимания — и все снова было бы в порядке!

— Но, Квиллан, — хныкала она, напуганная его гневом, — ты вошёл такой злой, что я расстроилась и…

— Я сто раз говорил, чтобы ты не расстраивалась лишь потому, что, черт побери, расстроен я! Это твоя работа — снимать мое напряжение! У тебя на это есть глаза, уши и шестое чувство! Все, что мне нужно, эти десять минут, и я снова послушный, со мной можно делать что хочешь. Боже мой, разве я не слежу за тобой все время? Разве я не гляжу во все глаза, черт бы тебя побрал, чтобы сгладить то одно, то другое? Каждый месяц в определенные дни ты всегда раздражена, верно? Разве я тогда не стараюсь быть как можно спокойнее, чтобы и ты оставалась спокойной? А?