Юрий Морозов - Если бы я не был русским

И вы ещё смеете после этого говорить о продажности публичных женщин. Да осиновый кол вам в язык, высоконравственные мои сограждане. Протрите лучше глаза, запорошенные трухой и копотью дымных, едва чадящих, семейных очагов.

Она была дома, и мой звонок застал её спящей, отчего, открывая дверь, она ненароком продемонстрировала из-под неподпоясанного халата одну за другой голые груди, великолепно блеснувшие сонной белизной. Я потянулся было к этой белизне, но она отступила на шаг, другой и выглядела, о странность, как будто несколько смущённой.

— У тебя кто-то есть? — спросил я упавшим голосом.

— Да нет, — ответила она.

— Ну, так может быть?..

— Ты знаешь, я собралась замуж за одного парня, и пока что мне пришлось с «этим» завязать. Он такой ревнивый, всё время проверяет меня. Я не против, но сам понимаешь.

— А я купил твой любимый джин, — сказал я и зачем-то вытащил бутылку.

— Спасибо, но… Я даже не знаю, как быть… может быть, как-нибудь потом, после свадьбы, — и она улыбнулась.

Да, Инесса была своя в доску, но и её победил очаг. Просто какое-то наваждение очагов. Я же видел насквозь, что будущий муж ей — женщине на фиг не нужен, но гражданке одной шестой земного шара он необходим позарез. Вполне возможно, ей вовсе не нужны её будущие дети, но она родит их, потому что гражданке одной шестой и т. д.

И я отступил. Не перед Инессой, я чувствовал, что мог бы уговорить её, особенно после джина и на честное слово, что я «очень быстро», да, да. Я отступил перед грозной одной шестой. В одной двадцатой, сороковой, пятидесятой, я слышал, отношения женщин с очагами и гражданством совсем иные, даже несколько недоступные нашим славянским нутру и разуму, но ведь это где, да может и не на самом деле, а так, литературно-иллюзорно. И ещё я отступил перед Инессой оттого, что она нравилась мне даже будучи проституткой, и теперь на пороге «порядочности» мне не хотелось портить её игру.

— Ну что ж, — сказал я. — Джин всё равно возьми, я его не пью, я зайду как-нибудь потом, после свадьбы.

И я ушёл даже с чувством облегчения в одной половине естества, но с пеплом разочарования и горечи в другой! Мне было стыдно за лживые идеалы моего народа. Ведь нельзя таких девушек, как Инесса, заставлять жить в неестественном для них воздержании. Подобные меры расшатывают нравственность и отшлифовывают одно лишь лицемерие.

Мой квартирный хозяин храпит и подвывает во сне так, что у меня спросонья волосы встают дыбом. Я долго терпел, ворочался в своём углу, заваливаясь подушкой, и вспоминал, как храпунам в армии клали на нос портянки и их целебный запах творил чудеса — храп слабел, а затем умолкал и вовсе, переходя иногда в непечатную речь.

Наконец, измучившись от сатанинских взвизгиваний и рычаний в темноте, и без того пропитанной галлюцинациями, я встал, оделся и вышел на улицу. Город лежал передо мной, как после эпидемии чумы: мёртвый и слепоглухонемой. И эта единодушная добровольная смерть на кроватях в одиночку и вдвоём, на матрасах в кухнях и на голых полах в коридорах, в ванных, на чердаках и в подвалах, на сторожевых вышках и за баранками автомобилей своим всемогуществом и неотвратимостью каждый раз потрясала меня до тридцать третьего позвонка. Ночью я никогда не забывал о Боге, даже истово служа сатане.

Луна светила как бешеная. Я шлялся из улицы в улицу, пока ноги сами не привели меня вновь к воротам кладбища, облюбованного мною давным-давно. Кладбище числилось не действующим, ибо здесь уже не хоронили, а «подзахоранивали» к прежде скончавшимся родственникам. Я часто бродил здесь днём. На кладбищах всегда спокойнее, чем на улицах, больше деревьев и тишины. Я приходил к большому металлическому ангелу без крыльев, их во времена коллективизации, наверное, перековали на орала, а может быть, просто пионеры отбили на металлолом. На спине ангела там, откуда раньше росли крылья, жирно нацарапано считающееся нехорошим слово из трёх букв. Неподалеку от большого, на чьей-то женской могиле тоже стоит мраморный ангел, но маленький и без головы, зато с половинкой одного крыла. Я проходил ещё дальше к величественной гробнице, венчал которую опять же коленопреклонённый каменный ангел. Этот был почти невредим, исключая небольшие выбоины, отколотые углы и отбитые пальцы на одной руке. Действительно, булыжник — оружие пролетариата. Несмотря на невредимость, этот ангел, как и многие надгробия вокруг, стоял весь в разноцветных чернильных потёках. Видимо, меткие школяры кроме булыжников успешно применяли чернильницы или бутылочки с чёрной, зелёной и красной тушью. Не любят в этом городе ангелов, и если бы булыжники долетали до того, который венчает Александровскую колонну, я думаю, недолго бы он простоял там наверху со своим предметом религиозного культа.