Юрий Морозов - Если бы я не был русским

— И сейчас бы не смог, — ответил мой друг, которому всегда очень хотелось быть настоящим мужчиной. Но он прекрасно знал, к какому сорту дерьма я отношу разряд таких людей, и поэтому зачернил одно из белых пятен прошлого теперь уже правдивой исповедью.

А дело в том, что несмотря на свой рост и объёмы нижних концов спин, насильницы были, увы, не стопроцентными афродитами. Друг мой припомнил, что одна девушка как-то не очень внятно говорила, а у другой в движениях наблюдался лёгкий, как бы вакхический разбаланс. Короче говоря, они являлись завсегдатайками находящейся неподалёку школы так называемых дефективных подростков. Известно, как здесь относятся к инвалидам и дефективным. Если и не травят собаками на улицах, то за людей считают весьма приблизительных. Одно время у нас практиковалось уродов и инвалидов с чересчур неприглядной внешностью, в том числе военных, и среди них героев, загонять в резервации без права выхода оттуда и без других человечьих прав. На святых Валаамских островах одна такая резервация до последних лет существовала. Только когда турист на Валаам валом попёр, искалеченных стариков куда-то в другие места порассовали.

— Я помню, — рассказывал мой приятель, — когда училище наше ещё около Смольного находилось, до того как оно переехало на Гражданку в новое здание, похожее на крематорий или урбанизированный сумасшедший дом, к нам под окна часто приезжал заниматься онанизмом один инвалид в коляске из психбольницы напротив. Мы возмущались неприкрытым бесстыдством этого человека, девушки краснели и отворачивались от окон, а он, безногий в нелепой коляске, что-то кричал нам и мастурбировал, мастурбировал, мастурбировал. Он не один там такой был. Их много на колясках или своим ходом вокруг ходило, а больница их напротив, вся чёрная, грязная, зарешеченная. Неужели, думалось мне тогда, не найдётся для этого несчастного такой же несчастной, чтобы не онанировать ему на улицах и ей в своей палате или на другой улице, а соединить свои желания, как соединяют их прочие нормальные люди. Но в больницах с зарешеченными окнами нет такого обычая и нет таких правил, а есть…

— Знаю я, что там есть, — сказал я… — как же, три месяца учили меня их по рукам и между ног бить. Не дай Бог в этой стране родиться инвалидом или сумасшедшим. Ну а с теми двумя что было дальше?

— Ну что. Пришёл я к часовне с ножом и растворителем, а когда увидел через окно, как они занимаются имитацией любви, которой им никто не даёт и, наверное, не даст в будущем, то устрашился жестокости жизни и своей тоже. Я подождал, когда они уйдут, и поджёг дверь и пол часовни, чтобы они туда больше не приходили, как будто это что-то могло изменить. Но я должен был что-нибудь сжечь, уничтожить, чтобы избавиться от агрессии, приведшей меня на кладбище. Потом как-то я приходил к школе для дефективных и встретил одну из двух афродит. Ту, что плохо справлялась с речью. Я подошёл к ней и заговорил в самой дружелюбной манере. Она бежала от меня, а ужас в её глазах был выше моих миролюбивых возможностей.

Вот и судите сами, граждане, после таких историй, кому и зачем нужны эти самые бывшие мелко- и крупнобуржуазные захоронения. На современном пролетарском кладбище никаких часовен, склепов и, соответственно, бардаков не бывает. Там на иных даже деревьев нет. Поэтому всё просматривается, простреливается, проезжается. Наплюём-ка мы на таблички с надписями «Охраняется государством». Никем, ничего на старых кладбищах не охраняется, разве что стерегут бульдозеры, ворошащие старые могилы и проторяющие новые пути. Приходите с бутылками чернил, булыжников здесь и так достаточно, и будем для пользы мускулов и зоркости глаз упражняться в стрельбе по ангелам.

Мы и так уже проехали бульдозерами по своему историческому прошлому, по культуре, науке и пр. Одной дорогой, одним ангелом больше или меньше, что это изменит сейчас? Не встанут из праха взорванные дворцы и церкви, да они и сами бы при существующем порядке вещей разрушились без ухода и помощи; не оживут сгнившие в лагерях поэты, писатели, учёные, да они к нонешнему дню от инфарктов да от маразмов повымирали бы сами по себе. Прошлого не воротишь, да и что с него взять. Сколько раз я спрашивал свою мать о нашей родословной, о моём деде, о прадеде. Так она не помнит. Ещё про свою мать кое-что рассказала, а глубже этого, как ножом отрезало. И её это совсем не волнует. И её друзей и знакомых, не помнящих своих родословных, тоже. И меня уже не волнует, что я человек ниоткуда и неизвестно куда идущий. И всех нас, не помнящих своего родства, народ без прошлого и в силу этого без видимого будущего, совершенно не тревожат раздумья и волненья. О, загадочная русская натура! Какие парадоксы и загадки ты задаёшь этому высокомерному и оттого скудоумному римско-греческому, аристотелевскому миру. Я горжусь тобой, Россия, без булды.