Юрий Морозов - Если бы я не был русским

— Лезвий она, видите ли, не может нигде купить, а мне что же потными подмышками дышать всю ночь?

— Да где я их возьму проклятых? — оправдывалась жена. — Вот Лидка приедет из Америки, привезёт.

— Тогда до Лидки, чтобы в постель ко мне с волосами не лезла. Чем хочешь брей, хоть спичками обпались.

Я с трудом успокоил разбушевавшегося знакомца, и остаток вечера мы просидели перед видеомагнитофоном. Затравленная жена, прежде чем пойти обпалиться, выкатила из кухни никелированный столик на колесиках с закусочками и кофе. С экрана то стреляли, то показывали гениталии. Хозяин доверительно, незаметно втягивая доверительностью в свою паршивую ауру, ругал евреев и расспрашивал меня, как я задерживаю семя в конце полового акта, и, выяснив, что никак, долго неодобрительно качал головой.

— Плохо кончишь, — резюмировал он.

Довольно быстро — за неделю, другую я обнаружил, что встречаться мне особенно не с кем. Казалось, жил всегда в окружении знакомых и друзей, а пробил определённый день или час, и всё исчезло, как будто было галлюцинацией больного манией общения разума.

Разумеется, как каждый заурядный обитатель деревни или города, имел и я приятеля, даже друга. Мы с ним о многом важном переговорили, во многом сходились, во многом нет, но главное, между нами не возникало кризиса доверия или равнодушия. Он закончил училище Серова (я, как и множество неосведомлённых невежд, думал, что оно названо так в честь известного Валентина Серова. Ошибаетесь, невежды. Оно имеет быть таковым в честь неизвестного Серова, что, однако, делу славы не помеха). Художником он был, как все они из Серова или из Академии, вполне стандартным, похожим на всех прочих по рисунку, серо-бурым гаммам грязных цветов, по широкомазковой, небрежной технике, хотя, как все они из Серова, Академии и «Мухи», имел о себе наилучшее представление.

Из многих встреч и столкновений с разными художниками у меня создалось впечатление, что они народ тщеславный, иногда с широкой натурой, но чаще нет, и в интеллектуальном отношении как класс стоят гораздо ниже иных разрядов творцов. Таких беспросветных невежд и полуграмотных личностей, как среди художников, нигде я больше не встречал. Развиваться и познавать себя им сильно мешает их классовый снобизм и уверенность в том, что кроме совершенного владения карандашом или кистью им больше ничего не нужно. Кончил он потом, как и прочие «гении», оформительством на заводах и фабриках «красных уголков», писанием лозунгов и плакатов с шеебычьими рабочими во главе интеллигентских масс.

Но настоящая дружба индифферентна к социальному, а часто и к интеллектуальному цензу объекта дружелюбия, и у нас всё шло как в романах 40-50-х годов: прилично, мужественно и без всякого гомосексуализма. Но дружба, как ей и положено, вывихнула ногу на женщине. Я понимаю, что пьяному мужчине бывает позарез нужна или ещё одна бутылка водки, или женская ласка, но я не понимал, почему эту ласку должна была расточать Лина, которую я как-то привёз на дачу друга-художника, чтобы хоть на несколько дней вырвать её из камеры семейного заключения. (Однако, мой поэт, тебя нимало не возмущала подобная ситуация и твоя роль при посещении логова задрота. А твоя постоянная опека его жены? Нехорошо, недружелюбно, узколобо.)

Я не расспрашивал Лину, что именно у них происходило в те часы, когда я по делам отлучился в город и которые они провели в художественном беспорядке вещей и отношений, спровоцированном к тому же двумя бутылками «Пшеничной». Я не судебный эксперт и не стал подвергать мед. осмотру свою пьяную возлюбленную, в постели которой, она под одеялом, а он сверху, как необкакавшийся младенец, похрапывал мой несомненно талантливый, но ещё не признанный общественностью друг. Я даже не особенно инкриминировал ему то, что одна его рука находилась под одеялом в несомненно плотном контакте с голой грудью Лины. Сама она во время ритуала вставания заявила, что ничего не помнит, так как её «напоили». Возможно. И в конце концов, мы не евнухи, а голая женская грудь в хорошей компании отнюдь не портит, а даже улучшает общественный климат. Но. Но. Но… Трудно объяснить действие потаённой, трансформированной ревности, когда всю жизнь притворялся современным, разумным и раскованным интеллектуалом безо всяких там пещерных комплексов. Трудно, но ещё труднее объяснить то, как в одно прекрасное утро вдруг почти иссякла не менее прекрасная и, главное, ничем не омрачённая 8-летняя дружба.