Иван Сабило - Предел прочности

Мама настороженно посмотрела на меня, хотела что-то сказать, но тут раздался голос проводника:

— Просьба провожающих покинуть вагон. Сейчас отправимся.

Я поцеловал мамину руку и попросил:

— Не сердись, ладно? Все будет хорошо.

Чтобы она не заплакала при мне, быстро вышел на платформу, дождался отправления поезда и поехал домой. По дороге вспомнил, что давно не разговаривал с Аленой. Позвонил ей. Она торопливо стала отвечать:

— Юра, я в электричке, еду к тебе. К сожалению, не успела раньше, а то вместе проводили бы маму. Я чувствую себя виноватой, не получилось. У нас по неизвестной причине отменили две электрички.

— Не переживай, я маму проводил. Мне нужна твоя помощь, у меня черт знает что. Жду тебя.

Алена приехала как раз к обеду. Пока снимала в прихожей куртку и туфли, я с волнением думал о том, смогу ли ей, так же как маме, признаться в том, что именно произошло. И уже готов был это сделать, но вспомнил, как переживала мама, узнав правду, и передумал. Она слушала, не перебивая, не осуждая меня за ресторан и за легкомысленное знакомство. Но я чувствовал, что все это ей не по душе и только природная сдержанность останавливает ее от упрека.

— Нужен опытный защитник, — сказала она.

— Я сам себя буду защищать. Не такое дело, чтобы нанимать дорогостоящих адвокатов.

Она не обратила внимания на мои слова. Взяла сумочку, достала из нее записную книжку и, полистав, продолжила:

— У меня была однокурсница, Лена Барсукова, ее муж адвокат, могу поговорить.

— Я сказал, буду сам защищаться. Мне это нужно для будущей повести.

— Глупое заявление, — сказала она. — У тебя характер человека, одержимого идеей стать писателем. Все подчинено только этому. Уймись. Быть обвиняемым и защитником в одном лице — быть дважды уязвимым. Любая неожиданность, случайность — ты сбился с мысли, и все встанет против тебя. Я поговорю с Леной, и, если ее муж согласится, наймешь его.

— Ты русский язык понимаешь или тебе по-немецки сказать? — вспылил я. — Мне нужно самому пройти, чтобы иметь материал для написания книги. Все.

Алена не слушала. Достала мобильник и связалась с бывшей однокурсницей. Но, кажется, номер не удался — муж Лены в служебной командировке и вернется только через неделю.

Я обнял ее и повел к тахте. Но по пути она освободилась от моих объятий и сказала, что в электричке было холодно, ей нужно погреться, а для этого принять ванну.

Я выказал готовность ее согреть, но она будто не расслышала.

Два угнетающих меня чувства владели мной. Одно — что все плохо и надо ждать худшего, другое — что все близкие люди, и прежде всего мама и Алена, отдалились от меня, погрузив меня в тяжкое одиночество. Казалось, и в редакции литсотрудники я сам главный если не враждебно, то, по крайней мере, настороженно стали относиться ко мне и даже избегать разговоров со мной. Я стал хуже писать. Мои материалы правили, доводили до нужного уровня, а то и вовсе отвергали, не собираясь их печатать. Писать статью о том, что со мной произошло, я не стал, чем вызвал недовольство главного. И Ольга Кузнецова, почувствовав, что я не хочу такой публикации, тоже отказалась от статьи.

Гена Кусков написал разгромную статью о «Мясном отделе». Всю основную критику он в меньшей степени обрушил на автора и его героев, а в большей — на эпоху, в которую мы попали и которая уродует и ломает людские судьбы. Еще до публикации дал мне прочитать. Я похвалил его, в особенности то место, где он говорит о героях романа — что ни один из них, несмотря на все свои обиды и провалы, не вызывает сочувствия, а лишь брезгливость. В тот же день Кусков отдал статью в печать.

На меня завели уголовное дело, я несколько раз был вызван к новому следователю на допрос. Ее звали Ксения Васильевна Пахомова. Я не знал, в каком она звании. Это была молодая женщина, неторопливая и обстоятельная, но совершенно безучастная ко мне как к человеку, который попал в беду. Ее интересовали только факты. Она сразу решила, что виновен я, а не швейцар, и ее возмущает, что я утверждаю обратное.

Она вызвала меня на очную ставку со швейцаром. Я пришел в районное УВД, куда меня привезли сразу после задержания. У кабинета следователя уже стоял швейцар в светло-коричневой куртке — довольно высокий, поджарый человек, не очень старый, но крайне сутулый, если не сказать, горбатый. Его крупная лысая голова с густыми седыми бровями покоилась на короткой шее, как башня на танке. Я поздоровался. Он бросил на меня острый, презрительный взгляд и не ответил. Тут же открылась дверь кабинета, и следователь пригласила нас обоих. Предложила сесть, но мы не сели.