Томас Хюрлиман: Фройляйн Штарк

Обед проходил почти в полном безмолвии. Дядюшка с сердитой миной пил свое троллингское, злясь на фройляйн: она опять не давала ему покоя, между ними начиналась очередная война.

В семь минут четвертого раздался шум сливного бачка. Из туалета вышел ассистент и направился в мою сторону на своих длинных ногах-ходулях.

— Ты уже в курсе? — спросил он тихо.

— Да. Штарк хочет открыть киоск, а Кац против.

— Она своего добьется, — сказал ассистент.

Я был того же мнения. Для фройляйн Штарк, уроженки Аппенцеля, киоск означал кусочек родины: там на каждой вершине — киоск. А что бы они делали в купальне без киоска? Она была бы убыточным заведением.

— В том-то и дело, монсеньер, — заявила она. — Там, где человеку хорошо, он пишет открытки близким, пьет ликер и ест ореховые хлебцы.

Это было вечером в моем последнем сентябре. Дядюшка уже облачился в зимнюю сутану; фройляйн Штарк стояла в дверях в своих башмаках-караваях, я, как всегда, сидел в двух стульях от дядюшки и хотя еще присутствовал на борту, но уже утратил свою реальность, перестал играть какую бы то ни было роль — tempi passati. [30] Прошедшие времена (ит.).

— Не забывайте, что мы могли бы продавать и ваши брошюры, — прибавила фройляйн Штарк.

Дядюшка положил руки на стол, справа и слева от тарелки, откинулся на спинку своего похожего на трон кресла и сказал, возведя глаза к потолку:

— Фройляйн Штарк, я не помню, чтобы я нажимал на кнопку звонка.

Она кивнула.

— Я подумала: киоск мы поставим справа от входа в оконном проеме.

— Любезнейшая, кто здесь шеф?

— Вы заведуете книгами, — ответила она хитро, — а мое дело позаботиться о том, чтобы мы заработали на киоске кучу денег.

— Фройляйн Штарк, — ответствовал дядюшка, — здесь библиотека. У нас на борту — несметные сокровища Востока и Запада, всё — от Аристотеля до ящура, и я не позволю ни вам, ни кому бы то ни было оскорбить возвышенно-благородный дух презренным мамоной!

— Нет, позволите, — сказала она.

— Нет, не позволю, — сказал он.

Под потолком поблескивали хрустальные призмы люстры, окна потемнели, дядюшкины предшественники исчезли в матовом блеске своих покрытым лаком портретов.

— Монсеньер, — не унималась фройляйн Штарк, — мальчишка обошелся нам недешево, это были дополнительные расходы, целое лето, и вообще: что вы имеете против киоска? У вашего отца тоже был киоск.

— Предупреждаю вас…

— Но это же правда!

— Silentium!

— Без киоска нам во время войны было бы не вытянуть купальню.

Дядюшка застонал, но фройляйн Штарк не знала пощады.

— А что тут такого? — произнесла она со своей улыбкой Мадонны. — Кацы всегда чем — нибудь торговали-то тканями, то бельем…

— Фройляйн Штарк!!! — вскричал дядюшка, побагровев, вне себя от ярости. — Я не желаю больше слышать ни о каком киоске! Никогда! Вы меня поняли?

Однако первой весточкой из библиотеки, которую я получил в монастырской школе, была открытка с видом барочного зала из киоска, открытия которого фройляйн Штарк, как и следовало ожидать, в конце концов добилась. Чья-то чужая рука писала, что дела в киоске идут все лучше, они торгуют ликерами — конечно же, аппенцельскими! — кофе, ореховыми хлебцами, а кое-кто даже покупает брошюры монсеньера. Я представил себе, как она восседает за своим прилавком с улыбкой Мадонны, в зеленой охотничьей шляпке набекрень, рюши на рукавах, на воротнике и на груди, и тут вдруг заметил, что она сама подписала открытку — детским почерком, как гирлянда, увившим специально проведенную карандашом едва заметную линию: «Фройляйн Штарк».

Когда я получил открытку, уже опять была весна, за окном все ярче разгоралась синева теплого мая, с переполненных желобов на крыше капала талая вода, а внутри, в коридорах и залах монастырской школы, по-прежнему царила суровая зима. Наш префект раз в неделю выдавал почту. Но говорил он не «почта», а «пёчта», не «неделя», а «неделя», не «бездельники», а «бёздельники», заменяя почти все гласные на «ё», а когда кто-нибудь из нас медлил, не решаясь нырнуть под холодную струю воды в подвальной душевой комнате, «свётой отёц» вопрошал, не «ёврёй» ли он, который боится, что мы решили его тайно окрестить.

Остальные при этом смеялись. Должны были смеяться. А «свётой отёц», как всегда, бормоча себе под нос «Богородице Дево, радуйся», тем временем скрывался в клубах пара, чтобы закрыть горячую воду и открыть холодную. Вернее, ледяную. Так мы научились с радостью надевать рясу. И я тоже научился этому. А еще я научился смачному, угодливо-разудалому смеху «настоящих мужчин», которым мы отвечали на шутку начальства, когда очередной «ёврёй» пытался выйти сухим из холодной воды.