Томас Хюрлиман: Фройляйн Штарк

— Эльфрида?.. — еще раз вопрошает Всезнайка, вертясь во все стороны света, как стрелка компаса. — Эльфрида! — зовет он, заглядывая за колонны, под витрины. — Эльфрида!..

Но его зов слышат только раскрытые рукописные Библии, холодно-неприступные корешки книг, безмолвные творения Туотило. Эльфрида исчезла, а легкое поскрипывание нежного, как кожа младенца, паркета — это шаги Вечерней Красавицы, которая и сегодня выписывает круги, вычерчивает изящные фигуры, порхая и паря в воздухе.

— Библиотека закрыта!

Вечерняя Красавица с улыбкой переступает порог, возвращает мне башмаки, дарит приветливый взгляд, потом легко скользит по темному коридору в сторону цирковых фуражек; ее одежды развеваются на лету, и вот, в последний раз на мгновение застыв в дверном проеме, она бесшумно растворяется в воздухе.

— Пора мне уже потихоньку собирать твои вещи, — говорит фройляйн Штарк. — Скоро в дорогу.

Ее зимние брюки источают острый запах камфары. Тйгровые домашние лапти она сменила на коричневые туфли с пряжками, и мне кажется, будто на ногах у нее караваи хлеба.

— Вещи? Спасибо, фройляйн Штарк, я сам соберу чемодан! — отвечаю я с тонкой улыбкой.

Дядюшка кратко изложил предложенный мамой по телефону план. Пункт первый: в школу мне надлежит прибыть в четверг, не позднее трех часов пополудни — в три часа ворота запираются. Пункт второй: мама выдержала экзамен на водительские права и намерена сама отвезти меня в Айнзидельн на «форде-таунус 17М» в сопровождении моей сестры и дедушки по отцовской линии. Пункт третий: чтобы поездка не оказалась слишком утомительной для дедушки по отцовской линии, хорошо бы выехать пораньше, лучше всего ранним утром, что было бы удобней во всех отношениях, если, конечно, я вернусь домой не накануне вечером. Дядюшка обсудит со мной все детали; во всяком случае мама предлагает мне приехать как можно скорее, с тем чтобы я успел хоть немного побыть дома, отдохнуть, подготовиться к отъезду и затем в сопровождении сестры и дедушки по отцовской линии спокойно отправиться в предальпийскую высокогорную долину. Она передает привет мне, а также фройляйн Штарк; если мой чемодан окажется слишком тяжелым, я могу оставить его на вокзале, она потом заедет за ним.

— Наверное, на «форде», — вставил я растерянно.

Дядюшка помолчал немного. Потом сказал:

— Да, старина, похоже, послезавтра ты и вправду сойдешь на берег…

Перед образами святых мерцали огоньки свечей, тихонько пыхтел самовар, пахло одеколоном, сигаретным дымом и горячим воском; шелковые подушки казались окнами в высокое бледное небо; на руках у нас были перчатки, и мы с наслаждением бережно переворачивали драгоценные страницы. Я уже сдал почти все свои книги и материалы и мог в эти последние дни беззаботно странствовать вместе с отважными воздухоплавателями и астронавтами, маршруты которых высоко возносили их над предметно-плотским миром. Этим томикам было лет по двести, а самим текстам более двух тысячелетий: здесь, в книгах, Вселенную уже в древнейшие времена бороздили космические корабли — nomina ante res, вначале слова!

Конечно, мне очень хотелось бы доказать дядюшке, что и семинарист не так уж глуп, как ему кажется, что этим летом я все же кое-чему научился, пусть не все понял, но многое впитал в себя, и я вновь и вновь — под конец уже почти в ярости-предпринимал попытки поговорить с ним об этих текстах. Но он не изъявлял желания вступать со мной в подобные разговоры.

— Теперь он еще и увлекается космонавтикой!.. — сокрушенно вздохнул он и в ту же минуту, склонившись над своей лупой, вновь двинулся вслед за своим отцом-пустынножителем.

Его предложение еще раз наведаться в «Портер» и пропустить на прощание по стаканчику я отклонил. Внутренне я уже был в дороге, думал о своих будущих товарищах и о префекте, [29] Здесь: предстоятель монастыря. о котором фройляйн Штарк рассказывала мне, что он уроженец Аппенцеля и известен во всей стране как опытный пастырь и воспитатель молодежи. Мы все будем носить рясу и связанные матушками и тетушками длинные черные шерстяные носки, а такие носки, как известно, все время сползают, и, конечно же, святому отцу, господину префекту, приятно будет услышать, как я объясняю товарищам, что Иммануил Кант, критик разума, изобрел не только пояс для чулок, но и закон нравственности.

«Ну что ж, — думал я, — они еще увидят, что я один из них».

Последние дни прошли как обычно. Ранним утром в мои сновидения вкатывался облаченный в длинную, до пола, ночную рубаху круглый живот дядюшки: «Salve, nepos, carpe diem». Затем он поднимется по ступенькам к алтарю, подобрав полы своей ризы, возносил чашу со Святыми Дарами, воссылал к алтарю ликующий возглас: «Сие есть кровь Моя Нового завета!», впадал в экстаз, и я, тряся своим колокольцем, опускал глаза. После мессы я пил молоко на кухне у фройляйн Штарк, а он, дымя первой сигаретой, вкушал завтрак для здорового человеческого разума — «Остшвайц». Ровно в девять начиналась служба, и, хотя автобусы и посетительницы теперь должны были вернуться только следующей весной, в марте или апреле, старцы швейцары покорно занимали свои места, неизменно усталые и сонные, с давно потухшим отчаянием в глазах, с блинами цирковых фуражек на голых черепах, в зеленых куртках и зеленых брюках и белоснежных, всегда свежевыстиранных перчатках на удивительно длинных, повисших как плети руках. Интересно, не копалась ли фройляйн Штарк в моем чемодане и не обнаружила ли она там склеившиеся носки? Вполне возможно. Хотя все знали, что в последние дни сентября она была занята совсем другими делами и ей было не до меня. У фройляйн Штарк появился один план, и она твердо намерена была воплотить его в жизнь, несмотря на сопротивление дядюшки.