Эфраим Баух - Завеса

Чувствовалось, что Аверьяныча просто одолевает страсть выговориться.

Тут подошел официант и что-то шепнул ему на ухо. Показалось Цигелю, что он заметил вспышку направленного на них из-за портьеры фотоаппарата.

Это еще зачем?

Аверьяныч смолк, подтянулся. Допив вино и дохлебав борщ, он как бы ненароком извлек из внутреннего кармана пиджака конверт и небрежно передал Цигелю. Чувствовалось, что в этом ресторане он как у себя дома.

Тут сидящие за соседними столами неожиданно грянули пьяными голосами «Эй, дубинушка, ухнем…» Они не пели, а просто рычали. Лица их раскраснелись, лоснились то ли потом, то ли слезами.

Обычно, после таких спевок должна была вспыхнуть драка.

– Слышь, – сказал Аверьяныч, – ты хоть одну русскую песню помнишь?

– Что?

– Ну… С чего начинается Родина, – прохрипел Аверьяныч горлом безголосого существа, абсолютно лишенного музыкального слуха, и осекся.

– Что с вами, Аверьяныч?

Трудно было понять, что чувствовалось голосе Цигеля. То ли забота о ближнем, то ли тревога за себя.

– Проверка лояльности, – сухо и отчужденно добавил Аверьяныч.

На том и расстались.

Долларов в конверте оказалось намного меньше, чем Цигель предполагал.

«Обанкротилась Совдепия» – подумал Цигель, все же ощущая себя, под аккомпанемент «Дубинушки», как бурлак, сбросивший ношу с плеча.

Не тускнела в заглазье вспышка фотоаппарата.

Неужели ловушка?

Главное, Цигель был ужасно рад, что не проронил ни слова о Берге. Да, это был его, Цигеля, непростительный провал, но в большей степени, как ни странно, радовало, что Аверьяныч, и вся, стоящая за ним система, остались с носом. Это было странное, опять же явно на грани безумия, злорадство.

С одной стороны, он ощущал необыкновенную легкость, но с другой – он был выпотрошен, выжат, как ненужная тряпка, и даже спасибо ему не сказали.

Мучила фраза Аверьяныча: «Бог знает, когда еще свидимся».

Деньги Цигель решил везти обратно в Израиль.

С легким сердцем сошел с борта самолета в аэропорту Бен-Гурион.

В тот же вечер постучал к Орману:

– Не желаете ли пройтись?

– С возвращением, – сказал Орман озабоченным голосом, – если вас не затруднит, мне понадобится завтра ваша помощь. Тут к нам репатриировался ученый с мировым именем, Ашкенадзе. У него рак. Его надо будет утром свезти в больницу. Я договорился с профессором.

В другой раз Цигель бы точно сказал: «Нельзя, что ли, заказать машину «скорой помощи?» Но в эти минуты он был счастлив совершить доброе дело и согласился с великой радостью.

Утром заехали в гостиницу, превращенную в общежитие для репатриантов.

Угнетали темные коридоры, серые полотенца, а главное, люди. Ашкенадзе лежал в своем номере, читал какой-то научный трактат, но взгляд его уже был потусторонним. Он не мог стоять на ногах. Орман с Цигелем почти пронесли его до машины. Пытались по дороге поддержать какой-то суетный разговор. Улица Дизенгоф кишела людьми, несмотря на жаркий день. Во дворе больницы таксист начал орать на Ормана: куда тебя несет? Бросились в приемный покой, позвонили профессору.

Песочная струйка времени утончалась на глазах.

Не хотелось в это верить.

Ашкенадзе дали кислородную маску. Он дышал с трудом, он боролся с забвением. Но ему ласково помогали в него уплыть – морфием к Морфею, в камень, в Ничто.

Орман побежал поставить машину на стоянку. Пока вернулся, Ашкенадзе умер. Так вот, ехал навстречу своей смерти.

Остальное буднично и оцепенело просто.

Везли на каталке завернутый в полотно куколь, в холодильник через солнечный двор. Мало народу, поэтому все особенно обнажено.

В тот же день только они вдвоем провожали покойного к могиле.

Опустили в яму, засыпали. Орман прочел «Кадиш». Хасид, весь в черном, читавший молитвы, просил у усопшего прощения, говорил, что тот сподобился счастью – быть похороненным на Святой земле.

Все уже покрывалось пеплом забвения. Был ли вообще Георгий Ашкенадзе, грузинский еврей, талантливый ученый?

По лицу Цигеля текли слезы.

Казалось ему, это слезы очищения и какого-то десятки лет не посещавшего его успокоения.

Жаркая солнечная тишина стыла над кладбищем – этой юдолью скорби.

Замершую душу обволакивал покой ласковой смерти.

Стояло обычное жаркое лето 1993 года.

В последнее время Орман во время своих прогулок никак не мог отвязаться от Цигеля. Обычно, он прогуливался утром, и Цигель, почти все последнее время работавший в ночную смену, настигал его по дороге, поджидал за углом, выворачивался из-за дерева на пальмовой аллее.