Эфраим Баух - Завеса

– Совсем недавно, – сказал Берг, – меня посетил давний брацлавский хасид. Во время войны он оказался в окружении в Брянских лесах и болотах.

Орман вздрогнул, вспомнив рассказ Альхена в лесу под Киевом.

– Целая армия там погибла, просто стерлась с лица земли, – продолжал Берг. – Человек выжил, но до сих пор он как бы не в себе. Описывал ночной лес. Месяц, бледный, как утопленник, всплывал из бездонья на поверхность синего неба ночи, словно бы вызывая из темных лесных логов подобия лунатиков. Просвеченные лунным светом, курились их тени. Они колыхались вокруг, но не были страшны, ибо, казалось, были погружены в свое небытие, и проходили сквозь человека, как он – сквозь них. У него была особая, как он говорил, лесная память. Неведомым чутьем он узнавал знаки и намеки бездорожья, и мог бродить по лесам, не боясь заблудиться. Хохот, переходивший в хрип не пугал его, ибо он знал, что это леший, то ли притворившийся сычом, то ли с сычом на плече. Все эти сычи, боровики, лешие запутывали человека, уводили в омут, но этот человек их не боялся. Сейчас, когда стало возможным туда ездить туристом, он снова побывал там. Тянет его туда как магнитом. Пришел ко мне исповедаться: хотел где-нибудь, посреди леса попроситься сойти по нужде и не вернуться. Просто сгинуть. И знаете, почему он этого не сделал? Он знал, что в какие бы дебри не зашел, выберется оттуда.

Орман опять вздрогнул, вспомнив о том, что рассказал Альхен: из той баржи смерти спасся лишь один человек. Забыл спросить, был ли тот евреем, хотя был в этом убежден.

Бродит, бродит по земле призрак Вечного Жида.

– И тут хасид произнес пророческие слова, – продолжил Берг. – «Но я знал, что нельзя искушать Святого, благословенно имя Его, ибо Он бесконечен, и Его неслышный голос нельзя заглушить».

– Вы знаете, только там, в том обнажившемся нижнем мире, – сказал Орман. – я ощутил суть великой каббалистической книги «Зоар». В ней есть существование земное, со всеми его байками, скукой, корыстью и завистью, и существование небесное, когда вся суть природы и духа разрешается с такой метафорической силой чувства и мысли, внешней соразмерности и внутренней органичности, что это чудо повергает в прах время и пространство. Это чудо не горит, но распространяется, как огонь в сухом хворосте, по всему миру. Не это ли – прообраз Несгораемого куста, обозначившего видимое присутствие Всевышнего?

У молчавшего Берга, словно впитывавшего каждое слово разволновавшегося Ормана, в уголках глаз показались слезы.

– Говорят же, – «вы не поверите», – сказал Орман. – Но вы поверите. В Киеве я встретился с моим однокурсником. Из его уст я услышал рассказ, похожий, как две капли воды, на то, что вам поведал хасид. Этот сокурсник, друг моей юности рассказал о том, что с группой людей уходит в лес – искать следы сгинувшей там Девятнадцатой армии советских войск. Но я услышал от него еще другую страшную историю. Представьте себе железную баржу, в которой перевозили нефть, пропитанную этим тяжким запахом, и в ней наглухо заперто восемь тысяч заключенных – безвинных людей. По палубе расхаживает всего три охранника. Ни еды, ни питья не передают вниз, но зато выпускают бюллетень под названием «Боевой листок». Для мертвых, трупы которых где-то, на севере, в конце пути, будут вытаскивать из трюма. Спасется один. Уверен, что – еврей. Раньше я представлял себе лишь призрак Летучего голландца. Тут же я увидел реальный образ Вечного Жида.

Цигель и не пытался думать о тех, кто был им предан.

После встречи с Бергом и желания после такого провала покончить собой, все Цигелю осточертело. Он боялся подойти к окну в салоне, так и тянуло выброситься. Замирало сердце, слабели ноги.

Жена Дина привыкла к срывам у мужа, но такая длительность депрессии была впервые, и это ее очень беспокоило.

Уже много времени он не был востребован. Связной не возникал. Накапливаемый материал жег душу все увеличивающимся страхом. Цигель поражался собственной бесшабашности: все держал дома – фотоаппарат величиной с тюбик губной помады, шифровальные блокноты, листы, на которые наносил текст симпатическими чернилами, и затем прокладывал ими фотографии семейных альбомов. Он шкурой ощущал, что от всего этого надо избавиться.

Сомнений не было: советская империя рухнула.

Самое опасное, что развал и перепашка обнажают в совершенно неожиданном свете и неожиданных местах зловонные слои сыска, фиска, шпионажа.