Юрий Бригадир - Сердце Анубиса

Лисы почему-то не было. Я позвонил в дверь, постоял, пожал плечами и решил сходить пока к Васе. Вася был. Он… мыл пол. Когда я открыл незапертую дверь – на меня надвигалась джинсовая потертая жопа с кожаным лоскутом, на котором было выдавлено «Diesel». Карат с изумлением на нее уставился.

– Если мою морду… и твою жопу поставить рядом, то все скажут, что это – два бандита! – сказал я.

– Слыхали мы эту песню триста раз! – сказал снизу Вася и выпрямился. – Привет! Садись вон пока на стул. Я сейчас.

Вася посбрасывал все ведра, тряпки и прочее в угол, сходил помыть руки, но вернулся почему-то с бутылкой водки.

– Это ты откуда ее вытащил? – удивился я.

– Э-э-э. Из бачка. Я там прячу.

– С унитазного, что ли?

– Ага. «Каждую песчинку вашего вклада мы превратим в жемчужину». Русский дом Селенга. Ирка не хочет, чтоб я пил.

– А где она, кстати?

– Уехала к сестре в деревню. На выходные. Ну-с, водку какой страны мы предпочитаем в данное время суток? Хотя, о чем это я? Водка бывает только одной страны – нашей. Все остальное – фуфло.

– Так я это… спортсмен. И все такое. Сейчас вот с Каратом купались в речке. Бегали.

– Да? Так вы замерзли, мать вашу!!! Быстро на кухню!

Сказать, что я не хотел выпить – было нельзя. На самом деле, меня просто трясло от желания пропустить литр-другой. И это в корне отличалось от привычного желания опохмелиться. Потому что опохмел – акт физиологии, так сказать, потребность тела и казус органической химии. Когда уходит после нескольких дней воздержания утренний депрессняк, то остается кристальное и возвышенное желание просто прикоснуться к великому изобретению Дмитрия Ивановича. И сдержать это желание бывает еще труднее, чем победить абстинентный синдром без алкоголя. В общем, я шел за Васей как осел за морковкой. Или что им там привязывают на шесте перед носом? Когда на столе оказалась сельдь в горчичном соусе, черный хлеб и картошечка – мой организм пошел вешаться. Он понял все. Он не хотел в этом всем участвовать даже символически. А нельзя, скажем, сельдь без водки, спросил он, намыливая веревку. А нельзя, сказал я. А нельзя, скажем, перекусить слегка, фуршетно и без акцента на алкоголь, спросил организм. Почему нельзя – можно, не совсем уверенно сказал я. Тогда я потом, сказал организм, откладывая веревку. Уж больно селедочки хочется…

Карат получил хранящийся для него на дне холодильника пакет со всякой вкуснятиной и залез в него лицом по уши. Аппетитный хруст витал в воздухе. И мы сели за кухонный стол, потирая руки.

– Ирка – баба хорошая, – сказал Вася. Только не любит, когда я пью. У нее ведь муж был и от этого дела умер. Ну, или не от этого, кто знает – заснул пьяный, проснулся мертвый. Она меня замучила – будит, понимаешь, по ночам, когда ей кажется, что я не дышу. А я ж не храплю. Вот и будит. Да еще спросонья как вскрикнет! Я вскакиваю и хуею. Тревога, по коням, немцы в городе и все такое. Потом успокаивает. А сна-то нет уже! Вот и сплю днем. Но скоро это прекратится…

– Почему? – спросил я, делая себе самый вкусный бутерброд на свете.

– Так работать же надо. Тут знакомый мой фирмочку организовал – приглашает.

– Что делать будешь?

– Да так, коммерция. Светка ж меня не зря натаскивала. Ты ж в курсе – она еще и советское время делами заправляла. Не дай бог, сейчас наши пути с ней перехлестнуться – все, кранты, сожрет и не подавится! Ну да насрать, разберемся. Дай-ка я музыку включу.

Вася включил магнитофон, стоящий на холодильнике. Оттуда потек разнузданный русский шансон. В России все разнузданное – даже шансон, который в оригинале если не сдержан, то хоть при бабочке. Здесь никаких бабочек не было. Косоворотка, знаете ли. Мы чокнулись и выпили, закусив небесной сельдью в горчичном соусе. Потек, потек мир отдельно от нас. Красота. Пускай течет. А мы – смотреть будем. Художники мы. Пиросманишвили. Пир трех князей. Такое вот состояние.

После третьей стопки Вася вдруг загрустил.

– Ты чего? – спросил я.

– Да песня, мать ее… Была у меня в институте подруга. Никаких сексов. Просто охуительная девушка Лена одного со мной роста, крупная и здоровая как лошадь. Кровь с молоком. Вообще я ходил не к ней, а к ее подружке… вот черт, забыл, как зовут. Они жили в комнате на двоих. На втором этаже. Я – на пятом. В комнате на четверых. Вертеп разврата. Пивная нора. Филиал хора имени Пятницкого. Я – единственный городской с нашего курса, кто жил в общежитии. На четвертом курсе меня, наконец, выкинули оттуда на хуй. Выкинуть-то выкинули, а как меня выгнать реально? Никак. Не тюрьма, не зона. Захотел – зашел. Захотел – вышел. А поскольку на непроживающего вообще никакой управы – отстали. И я опять стал там жить. Но это так, к слову.