Леонид Сергеев - Летние сумерки

Через пару часов я уже был в издательстве. Наш макет произвел неплохое впечатление; рассыпая слова похвалы, мне вручили договор и я вышел на улицу в прекрасном настроении, но довольно быстро погрустнел. Стояли душные июльские дни, по пустынным улицам брели редкие прохожие — все, кто не работал, находились за городом, у воды.

Я обзвонил нескольких друзей — двое были на дачах, один — в командировке, еще один — где-то в пансионате на юге. Подъехал к Дому журналистов — клубу, где по вечерам встречался с друзьями, — там шел ремонт. И внезапно перед глазами появился Гурзуф, солнечный пляж, Таня…

Около часа во мне шла борьба между благоразумием и авантюрным планом — махнуть назад, в Крым, — при этом, авантюрные мысли, подогреваемые романтической встречей, наседал довольно мощно, а благоразумие, опираясь на слабую волю, оказывало чисто формальное сопротивление. Короче, соотношение сил явно клонилось в пользу авантюризма и исход поединка был ясен. Заехав домой, я выгреб из стола все деньги, три сотни одолжил у соседей и на такси понесся в аэровокзал. Мне повезло — на вечерний рейс было одно свободное место.

В Гурзуфе я появился поздно вечером. Тани с подругой дома не оказалось и я заспешил на набережную в открытое кафе.

Они сидели с какими-то парнями; полуголый, черный от загара, красавец, развалившись, небрежно обнимал мою Таню, а она прижималась к нему и гладила его шею.

Я остановился в пяти шагах от их столика, спрятался в тени деревьев и, стиснув зубы от ревности и злости, стал наблюдать за компанией. А та, ради которой я совершил почти подвиг, уже целовала красавца в плечо, в щеку, покусывала его ухо… несколько раз оборачивалась и тускло смотрела на набережную; в какой-то момент заметила меня, но даже не дрогнула и отвернулась — или не рассмотрела в темноте, или не узнала.

Я окликнул ее. Она прищурившись посмотрела в мою сторону, встала, что-то шепнула красавцу и медленно, покачиваясь, подошла.

— Это ты?! — ее глаза расширились, потом снова сузились; на губах появилась усмешка. — Давно не виделись. Так ты, оказывается, не улетел… И не думал улетать…

— Пойдем, поговорим, — задыхаясь, проговорил я — меня прямо всего трясло, в полном смысле этого слова; я даже спрятал руки за спину и подумал — хорошо, что не надел шорты, в брюках не видно, как колени трясутся.

Мы вышли на набережную, я закурил и сбивчиво рассказал все как было.

— Не верю… Не думала, что ты так поступишь… Можно тебя спросить — для чего нужен был этот розыгрыш? — кусая губы, она бормотала какую-то ерунду — то ли, действительно, не верила, то ли нарочно изображала негодование, чтобы не оправдываться за свое новое увлечение.

А я был настолько взвинчен, что жалел лишь об одном — что оставил ее записку в Москве — так хотелось швырнуть ей в лицо то лицемерное признание. Швырнуть, повернуться и уйти. И улететь из этого чертового Гурзуфа.

Далеко за полночь, устав от взаимных обвинений, мы пришли к ней на террасу, легли в постель, но все уже было не то: она обнимала меня бесчувственно, как бы по необходимости, я был с ней откровенно, по-мужицки груб, хотя и понимал — эта мстительная акция не даст удовлетворения, не пригасит злость.

Я ушел, когда она уснула; ушел не оставив записки и, не дожидаясь первого автобуса, направился по шоссе к аэропорту.

Второй случай произошел, когда мне было около пятидесяти. В то лето я впервые за время пребывания в Союзе писателей, решил поехать в Дом творчества «Планерское». Написал заявление, что мне хватит и полсрока, даже неделя, и неожиданно получил путевку. Я поехал в Крым не работать, а просто развеяться после некоторых домашних неприятностей, и не настраивался на что-то феерическое — всего лишь на беспечный отдых, ну и на легкий роман, если таковой подвернется. Поехал еще и потому, что мой друг и постоянный собутыльник писатель Юрий Коваль уехал по делам в Данию, и без него в Доме литераторов, где мы просиживали все вечера, мне стало скучновато.

Оказаться в Доме творчества все равно, что попасть в богадельню, только вместо дряхлых стариков (хотя и их полно) по аллеям важно прохаживаются классики с женами, малоизвестные литераторы с любовницами и разная окололитературная публика — работники литфондовской поликлиники, ателье.

Одно- и двухэтажные корпуса располагались в парке, среди цветников; тишину нарушали, вернее, подчеркивали, только цикады. Мне выделили жилье, о котором я и не мечтал: со всеми удобствами, в комнате — стол, шкаф, три кровати, три тумбочки, три графина — номер был рассчитан на трех простых смертных — их поселяли, когда заканчивался летний сезон.