Андрей Волос - Предатель

За прошедшие годы виделись не раз — сводила судьба то там, то здесь, — но мельком, наспех, едва успевали парой слов перекинуться.

Теперь, когда Шегаев приехал на «Лесорейд» в качестве топографа, Марк оказался прежний: короткая рыжая борода маленько посивела, но выглядел все так же хмуро, говорил сдержанно, шагал медведем, наклонившись вперед, — в белом полушубке, туго подпоясанном офицерским ремнем. Но занят круглые сутки, времени посидеть толком не выдавалось.

Почти всегда при нем находились начальники двух лагерных колонн. Знакомясь, Василий сердито сжал рот, а руки не подал. Это был сухой мужик лет сорока, припадавший на левую ногу и, как показалось Шегаеву с первого взгляда, всегда находившийся в состоянии злобного раздражения. Зато второй — Захар — приветливо кивнул при рукопожатии.

— Отведи ко мне, — приказал Марк. — Устрой как следует.

Захар повел Шегаева в жилье, показал койку, махнул кому-то, чтобы сгоношили чаю. За чаем разговорились. Бывший летчик, Захар был определен, как сам он говорил, «по ведомству Льва Давыдыча» — пятьдесят восемь семь одиннадцать. В пору лашкетинских расстрелов чудом миновал Кирпичный завод.

— А Василий что такой? — спросил Шегаев.

— Обметов-то? — насмешливо сощурился Захар. — Какой?

— Да какой… Суровый больно.

— Не он суровый, — вздохнул Захар. — Жизнь суровая.

И рассказал, усмехаясь, что прежде Обметов служил в ГПУ — там, должно быть, и приучился к подозрительной скрытности. Что сам делал, помалкивал, а что с ним сделали, поведал. В тридцать третьем году Советский Союз посетил какой-то важный немец: позволили совершить поездку по стране, но, понятное дело, в окружении целой толпы агентов. Василий Обметов, случайно оказавшись на одном с немцем пароходе, ответил любопытному иностранцу, как называется город, мимо которого проходило судно. В Сталинграде его арестовали, не дав сойти с пристани, на следствии сломали ногу, оформили шпионом и отвесили десять лет. Число арестованных по делу немца перевалило за сотню: брали официантов, кондукторов автобусов, просто случайных прохожих, недальновидно раскрывавших интересующемуся, где находится переулок такой-то…

— Чего проще, — сказал Захар, усмехнувшись. — Хватай всех подряд, чтоб об отсутствии бдительности разговоров не было. Комар носу не подточит: все сознались. Некоторым, правда, приходится ноги ломать. Ну да на такие дела у большевичков всегда решимости хватало…

В девятнадцатом году он, молодой, но уже опытный авиатор, участвовал в подавлении восстания Перхурова: десятками пудов сбрасывал бомбы на Ярославль, рапортовал, что замечены сильные разрушения зданий и многочисленные пожары, подчинялся, наряду с другими авиаторами, приказам командования усилить бомбардировку и применять заряды наиболее разрушительного действия.

Охваченную мятежом часть города смели почти полностью. С высоты полета Захар видел много, но не все; когда же через пару недель ему довелось проехать по этим кварталам на чахоточном грузовике, с натугой продиравшемся сквозь стеклистые волны трупной вони, он полностью осознал силу и безжалостность большевистского оружия: большая часть строений оказалась разрушена. Теперь уж только знаток и любитель мог отличить одни руины от других и указать, где был Демидовский лицей с его славной библиотекой, где городская больница, гостиный двор, пятнадцать фабрик и девять училищ…

— Большевички свое дело знают, — усмехнулся Захар, подводя черту своему рассказу.

Шегаева после чаю маленько сморило, и он спал, когда поздним вечером в бревенчатую пристройку с торца мужского барака (здесь у Рекунина было и жилье, и что-то вроде рабочего кабинета) ввались все трое, напустив в жарко натопленное нутро морозного пару.

— Кемаришь? — хмуро спросил Марк, рассупониваясь. — Вставай, перекусим.

Шегаев встрепанно сел на койке.

— Дело хорошее, — поощрил Захар, скидывая полушубок. — Отчего мужик гладок? Поел и на бок.

Василий шапку снял, а наголье свое только распахнул, будто скоро ему опять за порог, и чужевато сел в угол.

Захар выложил из котомки шесть хлебных паек, тряпичный узелок с сахаром, шмат сала и деревянного леща, белесого от выпота соли.

Толковали о том о сем.

— У тебя, я слышал, тут большие дела, — сказал Шегаев, грея ладони о кружку. — Вся Печора гудит, вся Воркута… Да и в Ухте слышно. Марк Рекунин — ударник, стахановец! Зимние обозы с крепежным лесом на Воркутинские шахты! Лагерные газеты лозунгами полны… Что, халтура?