Андрей Волос - Предатель

— Всех к ногтю, гадов! — говорил Сема Козак, одной рукой цепко держа стакан, другой размазывая по физиономии всамделишные слезы. — Им, змеям, нож острый, коли у голытьбы кусок мяса в щах плавает! Коли у меня, бедняка, и выпить есть и закусить чем найдется! Я им, сволочам, жизни друга своего не забуду!.. Эх, упустил я прежде! Надо было всех пострелять! Как собак бешеных! В Княже потопить!.. И Веселковых, и Князевых, и Шумейку! Ничо, еще поквитаемся! Советская власть меня простит!..

И скрипел зубами, а потом снова глохтал водку.

Карпий со вздохом взял просохшее перо.

«Мать от вынужденности отправила меня к моему дядьке в Вятку. Он работал и работает учетчиком в системе Маслопрома. Один единственный родной старший брат после службы в армии проживал до 1937 года в гор. Архангельске сначала чернорабочим грузчиком на пристани затем поступил на курсы и стал шофером. С 1937 года судьба его мне не известна так как связи с ним я не имею…»

Покусал черенок вставочки, размышляя. Брат Игнат работал вовсе не шофером, а кладовщиком. Отсидел три года. Писал туманно — дескать, по какому-то навету. В порту хищения, кто-то рвал, а на него показали. Вышел в тридцать шестом. В конце тридцать седьмого Карпий получил от него весточку. И с тех пор — молчок. Снова сел? Может, и нет. Может — умер. Но если все же сел, то и к бабке не ходи: за вредительство. Туда первым делом тех заворачивали, у кого прежние статьи по госхищениям… уж ему ли не знать. Потому что от хищения до вредительства — один шаг. А от вредителя до врага народа — тут и шагать не надо.

И не упомянуть его нельзя — засвечивал, дурак, в прежних анкетах. Кто ж знал, что так обернется… Чекисту хорошо сиротой быть. Да не только чекисту — вообще человеку лучше всего сиротой. Нет у меня никого — и дело с концом…

Дважды с сомнением перечел абзац — шевеля губами, пришептывая, слово за словом, слог за слогом. Ладно, пусть пока так. Удовлетворительно. Что дальше?

«В колхозе на родине проживает старая мать и младшая сестренка. Вот весь круг моих родственников в преданности которых Советской власти я уверен. Сам я был есть и буду верным сыном советского народа и ничто и никто не изменит моей преданности партии Ленина-Сталина и своей Родины».

Карпий крякнул от удовольствия — колыхнули душу собственные слова о преданности партии Ленина-Сталина — и почесал затылок.

«В 1936 году я после службы в армии два года работал в системе Совпрофа а потом учился в Кировском торгово-экономическом техникуме и в конце этого года как активный комсомолец решением ЦК ВЛКСМ я был мобилизован на работу в органы НКВД и направлен Кировским областным управлением НКВД на учебу в Пермскую межкраевую школу ГУГБ НКВД СССР где я проучился 7 месяцев».

Он перечитал, что уже легло на бумагу, и остался доволен: сдержанно, даже суховато; слова человека, который не боится служебного расследования и прямо смотрит в глаза судьбы.

Рассказать ли об учебе?..

Начальник школы капитан госбезопасности Кремчаков — подтянутый, сухощавый, всегда чисто выбритый, с запахом «Шипра», с холодным, как будто выцеливающим жертву взглядом стальных глаз, сразу покорил сердца курсантов.

— Народ выбрал нас оружием своей обороны! Острым и беспощадным оружием! — негромко, но очень отчетливо и жестко, так что слова с легким звоном бились о стены зала, говорил Кремчаков. — Мы стоим на защите народного блага, покоя и уверенности в будущем. Враги советского государства стремятся то так, то этак впиявиться в народное тело, возбудить страх и ненависть в широких слоях населения. Но мы — на страже, мы беспощадно рубим щупальца, которые тянутся к горлу народной власти!.. Однако, смело и безжалостно кроша полчища буржуазных недобитков — троцкистов, белогвардейских заговорщиков, поповской нечисти, — мы одновременно обязаны оберегать сознание народа. Знание о том, что делается в органах НКВД, есть достояние оперативных сотрудников НКВД — и только! О методах и приемах работы сотруднику НКВД запрещено говорить с посторонними! Запрещено информировать не только общедоступные газеты, а даже и соответствующие партийно-советские органы! Есть лишь одна дверь, в которую чекист может пойти с жалобой или предложением: это дверь его непосредственного начальника!..

Так говорил Кремчаков, и сама фамилия его звучала твердо, кремнево, а жесткие, звонкие слова об их избранности, о тайнах их беспощадного дела заставляли душу дрожать от какого-то резкого, сильного, щемящего чувства…