Андрей Волос - Предатель

Понятно, что Шегаев не мог проникнуть в те мысли и образы, что одолевали напоследок председателя Юшкина. Не узнал он и том, что председатель освободился еще до рассвета, а то, что от него осталось, два дежурных заключенных снесли в отведенный для этого сарай на берегу и оставили там, поскольку оно уже не представляло никакой ценности и не боялось порчи от лисьих зубов.

Но теперь, лежа на скрипучих стульях, ворочаясь в попытках найти такое положение, когда хотя бы одно из трех деревянных сидений не впивалось в бок или спину, гадательно вспоминая Карпия (оставалась еще надежда, что это все-таки другой Карпий ночами занимается здесь любимым делом), он размышлял о вещах похожих.

Во всяком случае, кабинет ему мерещился тот же самый.

Сам он в том кабинете не был, да ведь в каждой газете почитай что каждый день — поневоле насмотришься.

В углах огромной комнаты густился желтоватый сумрак. За правой стороной совещательного стола сидели трое: у одного спина перетянута ремнем портупеи, два других — в цивильных пиджаках. Военный брит наголо, но и у обоих штатских затылки стрижены.

Похоже, разговор шел непростой. Хозяин неслышно расхаживал, иногда надолго замолкая, чтобы найти слова для выражения своих мыслей; сидевшие за столом кивали, а когда он обращался к одному из них с кратким вопросом вроде «Не так ли?» или «Вы согласны?», отвечали так же коротко и ясно: «Да, Иосиф Виссарионович» или «Согласен, товарищ Сталин».

Говорил он медленно, даже, казалось, тяжело, с не совсем понятными поначалу замедлениями и паузами; однако всякий понимал, что говорящий отлично владеет русским и мог бы сразу найти нужные слова; но слишком знает тяжесть каждого, слишком понимает, что упавшее слово безвозвратно изменит что-то в окружающем мире.

Остановился у края стола, чиркнул спичкой, коробок с бряканьем бросил под лампу. Раскурив погасшую трубку, пустил несколько клубов дыма; после чего о трубке снова забыл.

— Решение этого вопроса, товарищи, требует нешуточной выдержки.

Сделал несколько шагов, еще два раза пыхнул дымом и вынул трубку изо рта, сделав такой жест, будто хотел указать на что-то ее чубуком; но не сказал при этом ни слова.

Почему не сказал?

Он мог бы поведать им, что такое настоящая выдержка… Да вот хотя бы Баиловская тюрьма… Что они знают о тюрьмах? Баиловская была забита под завязку, переполнена страшно, невыносимо — вместо четырех сотен полторы тысячи. Двери, кроме карцера, стояли вечно настежь. Что уголовные, что политические, толкаясь и скандаля, шатались по камерам, коридорам и лестницам. Спали вповалку, нельзя было ни сесть, ни шагнуть без того, чтобы не задеть другого…

Банка с пауками, и в ней — от тоски и безделья — вроде как игра. Волком вой, вот какая игра. Здесь это называлось «загнать в пузырь». Вывести из себя. Довести до умоисступления. Какими угодно мерами, но довести.

Многие поддавались. Одни в отчаянии кидались драться — их избивали; иные плакали — эти оказывались бесчеловечно унижены.

Его равновесие никому не удавалось нарушить.

Потому что он знал цену вещам и имел выдержку. Например, некоторых волновало присутствие приговоренных к смерти. Ожидая скорого окончания земного пути, смертники ели и спали в той же камере. Некоторые переживали: час назад человек кушал овечий сыр, а как стемнело, его вывели во двор, чтобы повесить. Слышно, как он рвется из рук конвоиров, вопит… стонет!.. Смолк. Может быть, скоро придут за другим. А потом и за третьим.

Некоторых трепала нервная лихорадка — а он спокойно спал. Или зубрил эсперанто, будущий язык всемирного Интернационала. Немецкий, к сожалению, так и не дался: Маркса приходилось читать в переводе…

Почему он оставался спокоен? Потому что имел выдержку. Настоящую выдержку. Стоит ли терять самообладание в момент казни, если это не твоя казнь? Стоит ли переживать за другого? Более того: если казнь неизбежна, стоит ли переживать даже за самого себя?..

Или вот, например, когда рота Сальянского полка, пропуская сквозь строй, избивала всех без исключения политических (так решила власть отметить пасху тысяча девятьсот восьмого года), он единственный невозмутимо шел под ударами прикладов с книжкой в руках: не клоня головы, не сгибаясь. Ему грозили штыками, а он при начале стихийно начавшейся ответной обструкции высадил дверь камеры парашей.

Сказать об этом?

Нет. Лучше пишет тот, кто больше вычеркивает. Речь удается тому, кто чаще помалкивает.