Андрей Волос - Предатель

Казалось, что в его судьбе не приходится сомневаться, и вдруг на распределении стажерское место ему не досталось, вместо него неожиданно взяли серятину Погорелова. Тогда Бронников не задумывался — почему. А теперь уж и неинтересно было. Наверняка имелись причины — настолько веские, что даже министерский отец Шелепы их не перевешивал.

После этой неудачи какие-то шестерни в его судьбе навсегда вышли из зацепления: половина колес остановилась, зато остальные завертелись бешено. Теперь уже трудно было представить его другим…

Вот Шелепа снова появился на крыльце, постоял, переминаясь, лениво поглядел в небо. Вытряс сигарету из пачки, неторопливо закурил, так же неторопливо двинулся к машине. На сухих, длинных ногах болтались голубые портки. Нервничавший Бронников все утро по этому поводу ехидничал. На каждой штанине блестела стальная пряжечка. «Старый ты ушкуйник, — говорил Бронников, беспокойно ерзая на сиденье, — ну что ты на себя напялил… Тебе смертное пора готовить, а ты все пряжечки…»

— Сейчас явятся кузнецы, — проскрипел Шелепа, открыв дверцу. — Вылезай, засидишься.

— Не хочу, — ответил Бронников. — В ногах правды нет.

Шелепа хмыкнул, дверцу закрыл. Сделал два шага вперед, два назад, покрутил головой. Покашлял. Лениво двинулся, снова раскрыл дверцу и сказал:

— Ты полтинник-то сюда давай. Я сам вручу. Ювелирам-то…

— То кузнецам, то ювелирам, — буркнул Бронников, суя ему конверт. — Ни черта не поймешь…

— Мастеровые, — пояснил Шелепа. — Все могут. На все руки.

Первый мастеровой оказался в чине капитана, второй был в штатском и, надо думать, помельче — глядел в землю, шел на шаг сзади. Когда они, дружно сбежав по ступеням, подошли к машине (причем капитан дважды успел посмотреть на часы, и всякий раз лицо его делалось озабоченным), штатский открыл дверцу и пропустил капитана вперед. Раскачав машину, забрались на заднее сиденье.

— Зеленый, — бодро сказал капитан таким тоном, словно был помощником машиниста. — Поехали.

Шелепа повернул ключ, тронул машину, потом ткнул пальцем в Бронникова и сказал:

— Это Лексеич.

Бронников машинально кивнул.

— Можно просто Мишей, — улыбнулся широколицый капитан. — На работе надоело — Зеленый да Зеленый…

Штатский неожиданно мрачно назвался Григорием Зиновьевичем. Зеленый при его словах рассмеялся, ткнул кулаком в плечо и сказал:

— Да брось ты, Гога!

Григорий Зиновьевич тона этого не принял и вообще держался надменно. Он отвернулся к окну и смотрел в него с необъяснимым упорством. Шелепа вырулил на проспект.

— Ты не гони, — неожиданно прорезался в Григории Зиновьевиче сдавленный голос. — У меня голова кружится.

Должно быть, его мутило.

— А от водки у тебя голова не кружится? — поинтересовался Шелепа.

— Нет, — коротко ответил тот.

Было похоже, что говорил правду.

— По набережным давай, — сказал Зеленый. — Так короче.

Шелепа хмыкнул и повел плечом.

Пили быстро и беспорядочно.

Комната оказалась вполне нежилой и канцелярской. На двух ее стенах с многочисленных плакатов полыхал огонь, и бравые пожарники, навек застыв в неловких позах, наступали на него со всех четырех сторон. Хозяин, глухоголосый пожилой человек с майорскими звездами на дряблых погонах, часто подходил к дверям, слушал, что происходит в коридоре, потом отмахивал капитану, тот начинал разливать в ящике стола. Китель на майоре был засален и помят, выглядел по-домашнему и, если бы не десяток орденских планок, сошел бы за тужурку пенсионера. После третьего тоста все предосторожности как-то сами собой сошли на нет. День, глубоко заступив за середину, клонился к вечеру, за окном тянуло в форточку прохладой, и ревела сиреневая от надвигающегося ливня, дымная Москва…

Бронников сначала нервничал, все ждал, когда же начнут «отмазывать» Артема, когда приступят к делу, ради которого, собственно говоря, и собрались; и как это будет выглядеть? Но прошел час, покатился другой, в голове шумело, капитан говорил о ловле голавля на хлебный мякиш, Григорий Зиновьевич светлел час от часу, мягчел, посасывал яблочко, вот и к сыру потянулся — его отпускало помаленьку. Потом он сел на телефон и принялся названивать куда-то, ведя при этом разговоры Бронникову малопонятные: договаривался насчет снятия поста на каком-то шоссе, потом кричал на некоего Кольку, обзывая его черными словами, потом плаксиво жаловался невесть кому на несовершенство управленческого механизма; и снова всплывали пост и шоссе. В конце концов, когда Григорий Зиновьевич сделал последний звонок, Бронников кое-как увязал все эти обрывки: речь шла о том, чтобы отогнать на дачу трейлер ворованного бруса; грузовик не должен быть остановлен ни одним постом ГАИ; эту-то нетривиальную задачу Гога и решал и в конце концов, кажется, решил — отошел от телефона довольный, сел и посягнул на колбасу. Когда он раскрывал рот, чтобы куснуть хлеба, верхняя губа морщилась и задиралась, обнажая два бобриных зуба. Нос тоже шел мелкими морщинками, что еще больше усиливало в такие моменты его сходство с каким-то довольно хищным представителем мира животных — с крысой или шакалом. Впрочем, с закрытым ртом он выглядел совершенно по-человечески. Самым симпатичным был, конечно же, майор в поношенном кителе; его звали Иваном Захаровичем, и было видно, что он просто не дурак выпить, вот и все его грехи перед Родиной; смотрел он на Бронникова ласково, смущенно — с каждой дозой все ласковей и смущенней, словно стыдясь перед незнакомым человеком того, что происходит. Воспользовавшись тем, что капитан Зеленый и Григорий Зиновьевич затеяли что-то вроде воровского толковища, причем Шелепа играл у них роль третейского судьи (речь шла о каком-то Сером, которого Гога обещал пристроить, да не пристроил; куда пристроить, Бронников так и не понял: сдавалось ему, это могло быть что угодно, в диапазоне от автошколы до тюрьмы), воспользовавшись шумом, который они подняли, майор подсел к нему поближе, присунулся, навалившись грудью на стол, и завел разговор о предметах неожиданно простых и понятных — о детях, о пенсии, о садовом участке. Вокруг него, казалось, витал клок паровозного дыма, и так и подмывало отдаться железнодорожной доверительности, вагонному откровению. Глядя в его немного выкаченные глаза, белки которых были традиционно для майоров пронизаны координатной сеткой кровеносных сосудов, Бронников тоже рассказал про Лешку: дескать совсем взрослый мальчик, третий класс, не шутка…