Виктор Окунев - Записки лимитчика

Фактически она была его женой — невенчаной! Помолвка, или что-то в этом роде, — в последние его дни в Москве. Потом пришло то самое. Ожидание. Металась по городу, как метелица. Мерзляковский переулок и в нем репетиции — прежде не оставляла надежды на актерскую судьбу, — бросила. Последнее письмо от него — грустное:

«Мне все кажется, что отворится сейчас дверь и войдешь ты. Но ты не войдешь, ты теперь далеко от меня... Прощай, да хранят тебя силы небесные, ангелы-хранители. Прощай, девочка хорошая!»

Написано мельчайшим, никем не разбираемым почерком, невыцветающими чернилами.

Потом наткнулась в томе чеховской переписки на те же — похожие — слова Антона Павловича, поняла: так он прощался с нею и с миром. Лучшее, что было у него, — эти слова.

Евгений Михайлыч знал об этой любви: с ним только могла советоваться, хотелось говорить о Николае Васильевиче. Ни с кем в ту пору такого! Подруги существовали в какой-то другой Москве.

«Я не улыбнулся, читая, что Вы, может быть, выйдете замуж, — напишет ей Иорданский в июле 1920 года. — Я только несколько удивляюсь, что Вы не боитесь семейной жизни («Враги человеку домашние его» — это ведь Ваши слова)».

Предостерегал! Она выходила замуж за очень порядочного, славного Лопухова; любви не было, она приняла его предложение с мертвым сердцем. В последнюю минуту почему-то толкнуло написать, выложить все — как бы просить совета. Но у кого просила!..

«...Я только боюсь, что Вы будете часто вспоминать Вашего первого мужа. У меня, по Вашим рассказам и по карточкам, осталось такое красивое представление о нем... Хотя жизнь делает свое, а Вы, верно, не рискнете на слишком поспешный шаг, — тогда дай Вам бог счастья!»

Звучало безнадежное.

О себе писал, что пасет козу. Глупая эта коза, привередничающая — навсегда! Одно мгновение она эту козу любила. Надо было пережить то лето. Писал, что решили пережить в подмосковной «Гренаде», где селились прежде дачниками, вместе с матерью. Она «Гренаду» знала. Страдал вот от чего: не мог достать книг по искусству. Нечего было читать, такая пустота! Читал Челпанова «Введение в философию» да «Исторический вестник».

«Какая Вы счастливая, что слушаете музыку, — так бы хотелось послушать Вагнера и особенно Шопена...»

И еще:

«Знаете, я иногда мечтаю о высоких горах Испании, о голубом море Неаполя, о другом небе... Не правда ли, как глупо! Помните, мы собирались с Вами в Париж? Здоровье мое, кажется, прекрасно: я порозовел, потолстел, волосы отросли, — вообще вид довольно плачевный... И так идут дни».

Паля! Что обещала встреча Нового года с Палей, с впавшей в слабость Лопуховой? Я задавал себе вопросы и не отвечал на них. Сидел в своей комнате, оставшейся мне чужой, я это чувствовал, — скоро ей опять менять хозяина; под ногами вместо коврика — газета. Обращали на себя внимание отставленные в сторону, ближе к окну, разношенные ботинки. Мои собственные. Они ждали. «Друзья мои!» — хотелось сказать им.

Накануне Валентин Павлович привез матери мешок картошки. Упреждая свой приезд, звонил мне за день. Недоговаривая, как всегда, таясь от домашних:

— Хорошо бы картошку встретить!.. Надеюсь ни вашу любезность...

С Владимира Ивановича перескакивал, ради конспирации, на Ивана Владимировича, попутно врал. Возникал какой-то консультант, обещавший помочь.

Консультантом оказывался шофер грузовой машины. Картошку вносил с мрачным видом. Понятна была мрачность: Валентин Павлович так повернул — не откажешь. Мешок грузно садился у стены.

И вот уж я, в свою очередь, бегу по лестнице с двумя огромными кочанами капусты. Меня могут увидеть жильцы — сознавать это неприятно. Как и шофер, я, должно быть, мрачен. Валентин Павлович попросил об одолжении — я не сумел отказать. Поэтому кочаны капусты в моих руках я называю так: слабость характера. И этот кочан — тугой, сладкий, наверное, холодно поскрипывающий, — слабость характера; и другой — особенно округлый, полный, как полной бывает любовь, — слабость...

Лопухов в своей стихии: он весел, размашист, зорко оглядывает принесенное.

— Не правда ли, эти ребята — как с выставки? — дал шлепка каждому кочану.

Ребята!.. Помедлил мгновение, решительно махнул рукой:

— На сидении в кабине — два свертка с говядиной... Один можно взять!

«Откуда все эти дары? — спрашиваю себя. — Из того подмосковного хозяйства, где племенные коровы сгорели? Или из другого?» Лопухову я ничего не говорю, мне стыдно и не хочется на него смотреть. Он сам, читая что-то у меня на лице, начинает снисходительно, но не без раздражения, объяснять: