Виктор Окунев - Записки лимитчика

Но были и злорадствующие — откровенно. Этих я встретил уже на подходе к подвалу. Донеслось: «Занималась кустотерапией...» — «Как это?» — А глаза блестят. — «А по кустам все, по кустам лечилась! Где найдут ее, там и... Вот и кустотерапия!»

Снизу шибануло знакомой духотой.

Народу было не очень много — сидели жиденько. Те, двое, что в первом ряду, — клонили повинно головы. Отвечали слабыми голосами. Кто они? Непонятно. Поэтому, не тревожа никого, выбрался из мрачного зальца, с последнего ряда — входы и выходы стояли нараспашку. Прошел туда, где из коридора видно первый ряд и сцену. И с первого взгляда узнал, содрогнулся. Сидели Жаринов с Ладой. Она почему-то в пальто, темно-зеленом, с рыжим воротником. Он оглянулся на меня. Лицо с натянутыми к вискам морщинами было сейчас нахмуренным, чужим. Жаринов, вероятно, страдал. И однако что-то мелкое, жалкое мелькнуло в его глазах — узнал. Я вспомнил все — мои посещения того дома, Барбизон в Измайловском подвале; представил себе детей — рыженькую девочку и таинственного младенца, — и так тошно мне сделалось, что не стало мочи смотреть. Я даже замотал головой, чтобы прогнать это видение; но видение не исчезало. Тогда я ушел.

Не отдавая себе отчета, твердил всю дорогу: «Скверно. Скверно. О как скверно!» Но отчего мне скверно — я не понимал.

Потом та же председательница товарищеского суда спрашивала:

— Я ведь вас не видала, когда у Жариновых детей отбирали? Что ж это вы, Владимир Иваныч?

Она была недовольна мною, смотрела своими старыми — и, казалось мне, фабричными — глазами испытующе, словно подозревая злой умысел, и я ожидал, что сейчас она крикнет: «Смотрите мне в глаза!..»

Этот крик я услышал спустя годы, когда не ждал. Жена Ванчика Лена, когда собрались у них на кухне, в очередной мой приезд, и мы с Ванчиком ужинали, а она не садилась, была возбуждена, причина — недозволенная карамелька, которую он дал своему сыну, моему внуку; подозревала вмешательство, мое влияние, а со мною и губерлинской бабушки, — тогда крикнула бешено:

— Смотрите мне в глаза!..

А мне стало неловко за нее, я был растерян: может, мне выйти из-за стола? — все происходящее казалось глупостью, которую — не унять. Действительно, на нее старался не смотреть... Притом, жаль было Ванчика. И тут он промолчал.

Лена ему как-то призналась: любила кого-то в Одессе, баскетболиста, ей вообще нравятся очень высокие, первая любовь — это не вытравилось, жило с нею. Сына признание мучило. А мне думалось: недалекость ее, неделикатность — оттуда, из этой первой любви, из Одессы. Хотя Одесса, конечно, ни при чем!

И не удержался, стал говорить с горечью про глупую карамельку:

— Жаль мне вас! Ведь мелочь же — карамелька! Чепуха, мизер... — Я изобразил двумя пальцами всю ничтожность ее. — Никому, Лена, никому не стало от нее плохо. Тогда зачем все это? Есть ли тут хоть малейший смысл?

И Лена, как будто поразившись этой простой мысли, угомонилась. Но крик ее запомнился.

Совмещал слесарь по фамилии Чаясов. Приезжал на обшарпанной «Победе», выбирался с трудом — большой, с красным лицом; вытягивал обшарпанный, как и машина, чемоданчик. Мастер отлынивать, попусту обещать, похохатывать, напевать фальшивым голосом: «Нари-и, нара-а...» Еще он употреблял такие выражения: «Дудки!» — и — «Я ваш навеки.» Где его откопал Иван Воинович, осталось загадкой. Совмещал он, как выяснялось, не только у нас; сколько совмещений имел — скрывал, хитрил; поэтому опаздывал, заставлял себя дожидаться.

...Он мне нынче не нужен, Чаясов. С какой стати! Да пропади он! Но отчего-то его фигура не исчезает, трясет белобрысой башкой, приговаривает вещее, мальчишеское: «Я ваш навеки...»

В октябре, когда он появился впервые, на нем не было вот этого бесформенного пальтеца с разъехавшимся на толстом заду разрезом. Ходил в одном, испятнанном, правда, костюме; только в кухне, перед тем как менять кран, доставал из чемоданчика халат. Синий, завернутый, обычно в газету «Водный транспорт». Язвительно спрашивал его, перехватив где-нибудь на предзимней тропе, наш основной сантехник Петр Петрович:

— Так и ходишь богато?

На что Чаясов похлопывал себя по толстому брюху и отвечал неизменно:

— Соцнакопления!..

Вместе с ним побывали (был вызов) в угловом, «галантерейном», доме. А вышел конфуз: нас явно не хотели видеть. На звонок открывал человек, бледный затворник:

— Не вызывали. Никто вас не вызывал!..

Точно хотел выдать нам недвусмысленное: что вы всюду суетесь?