Виктор Окунев - Записки лимитчика

Нельсон меня поразил, Нельсон показался мне образцом снабженца. А у меня полоса пошла такая — снабженческая: то Госснаб, то заводской отдел снабжения. Всесветные башмаки его поразили, красно-грязные с белыми носами. И страшно сорван голос. Он сипел в трубку редакционного телефона:

— Магнитогорск? Калибровочный?.. Калибровочный, говорю? Стой! — отчаянно хрипел он, выкатывая невидящие глаза. — Не разъединяй... Тьфу!

И, обращаясь к нам, продолжал самолюбиво, страшноватым шепотом:

— От Нельсона никому не отбиться, на Нельсона эти... кхэ, душманы охотились...

Помнить, как он пошел, чуть пошатываясь, по коридору, в сером пальтишке тридцатирублевом («На вокзале с рук купил, какая, думаю, разница, зато дешево»), в шляпчонке. Сунулся в чьи-то двери, пропал. Осталось: «Вот ты говоришь: Иоська... Иоськой этим можно оскорбить — не маши руками, все знаю, ты меня любишь, накладную тебе в грызло; а можно и похвалить. Так сказать, отдать должное способностям...» Таков был смысл его тогдашнего заявления.

Я и теперь, когда давно ушел уже из Госснаба, бываю в редакции маленькой газетки, помещающейся в одной комнате на самом верху набитого людьми здания — вместе со своими подшивками, старой машинкой «Башкирия», гостовскими столами с вертящимися креслами к ним и колченогим шкафом в углу, — обычно в обеденное время. Ведет меня желание повидать бродягу Нельсона либо товарища Мишу Хмелькова. Но Нельсон исчез, как и не было его; а Миша, темноволосый, с несколько женственным полным лицом, обычно оживленный, вступил в полосу черного томления души, задумчивости, прилюдного столбняка.

В денежный день, отпрашиваясь у мастера на траншеях (платит нам, конечно, не стройтрест, а завод), еду к себе в отдел. Там все по-прежнему: начальник бюро черных металлов Демократ Иванович (Демократом наречен в тридцатые годы), если он в великодушном настроении, споет между прочим, адресуясь к нашим женщинам-экономистам и не умеряя голоса: «Ох, солома, ты, солома, ты, солома белая. Не рассказывай, солома, что я в девках делала!..» Так он раскачивает их, подзадоривает. И они раскачиваются.

А потом возьмет позвонит:

— Здоров, начальник! Тебе дробь чугунная на дробеструйку нужна? Так сколько тебе дать? Бери шестьдесят мешков.

Под потолком — пропеллер в три лопасти. На стене — пространная карта со всеми дорогами и бездорожьем. Рядом прикноплен список фондовых поставщиков: Москва, Ленинград, Запорожье, Череповец, Липецк, и какой-никакой Миньяр, а потом Ревда, Аша, Спас-Деменск... Со всеми дорогами и бездорожьем.

Сидит лысый, с императорскими остатками волос — чернолавровым венком! — со значком почетного ветерана — Демократ Иваныч. Его заботы: сталь инструментальная, сорт конструкционный, нержавеющий, калибровка, балки, швеллеры, трубы, лист стальной. А еще — снова сломавшийся двадцатитонник, не на чем возить, до каких пор? И дефицит, дефицит!

Распахнут темно-синий пиджак над грузным чревом, и слышно вещает заводское чрево: «До каких пор?»

Пути демократовы — на металлобазу, где так же вот сидит старый грешник и супротивник Забалдин, а в гигантских складах из профилированного листа — грузчики и стропали, к которым, что греха таить, без бутылки спирта и не подступись. Видел я этих грузчиков, видел возимые грешные бутылки, канистрочки...

Вот он, спирт — в сейфике! Канистрочка там изогнутая по форме брюха, деликатная, хоть под одежду прячь — пронесешь... Откуда спирт? А цеховая шушера, кладовщики-начальники на что! Нужен металл — гони спирт. На том свете разочтемся...

Все то же в комнате 303-й: норма, потребность, цех, предынфарктное состояние, фонд, поставщик, остаток... В эту комнату врываются с надеждой и уходят из нее, провожаемые не светлой, так черной речью. И уже задается вопрос в пустоту измышленную, в неподвижность — вопрос без смысла, без значения:

— Вся эта шелупонь, кто ее звал?

— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!.. — бессчетно кукует механическая кукушка в часах, вывезенных из снабженческой глухомани, на цепках еловые шишечки; но невидимая сила задергивает ее вовнутрь, дверка со стуком захлопывается. С последним «ку-ку» по комнате идет тугой ветер, уносящий начальника бюро. Куда? Командовать разгрузкой, на совещание к заместителю генерального директора, в гараж, на больничную постель, к черту в пасть. И тогда можно услышать в 303-й нечто другое.

Говорят странное по телефону:

— Гроб она протолкнет, катафалк тоже, автобусик будет как у Дуракова...

Это Наташа, наша профсоюзница, наступил ее час. Она поправляет очки полной белой рукой, волнуется деловито: кого-то надо хоронить. Автобусик Дуракова! Ездил как-то на тракторный, сидел в кузове-салоне спиной к водителю, забившись в угол. И вот, поворачиваясь, видел через раздвижное стекло: у Дуракова, обратившего лицо к Тане Мизгиревой, свет хищно отчеканивал профиль, солнце вызолотило нос.