Хотя припадок был и не очень серьезный, но Фельд три недели пролежал дома. Мириам сказала, что надо бы пойти за Собелем, но при всей своей слабости Фельд гневно отверг эту мысль. Однако в глубине души он понимал, что другого выхода нет, и в первый же день, замотавшись в мастерской до одури, он убедился в этом окончательно и в тот же вечер, после ужина, устало поплелся на квартиру к Собелю.
С трудом поднявшись по лестнице и зная, что ему это вредно, он постучал в дверь на верхнем этаже. Собель открыл ему, и сапожник вошел. Комнатка была маленькая, бедная, единственное окно выходило на улицу. В комнате стояла узкая койка, невысокий стол, прямо на полу у стены лежали как попало стопки книжек, и Фельд подумал: как странно, что Собель человек необразованный, а так много читает. Однажды он его спросил: «Собель, и зачем вы так много читаете?» — и подмастерье ничего не мог ответить. «А вы где-нибудь учились, в каком-нибудь колледже?» — спросил он, но Собель только покрутил головой. «Читаю, чтобы знать», — сказал он. «Что знать? — спросил сапожник. — Зачем знать?» Но этого Собель ему не объяснил — верное доказательство того, что читает он, потому что чудак.
Фельд сел, он задыхался. Собель сидел на кровати, прислонясь широкой спиной к стене. На нем была чистая рубаха и чистые штаны, короткопалые руки, отдохнувшие от колодки, казались до странности белыми. Он исхудал лицом, побледнел, словно не выходил из комнаты с того дня, как убежал из мастерской.
— Ну так когда вы вернетесь на работу? — спросил Фельд.
И к его величайшему удивлению, Собель крикнул:
— Никогда! — И, вскочив с кровати, шагнул к окну, выходившему на жалкую улочку. — Зачем мне возвращаться? — закричал он.
— Я вам прибавлю жалованья.
— А кому оно нужно, ваше жалованье!
Сапожник растерялся, он понимал, что не в жалованье дело, и не знал, что сказать.
— Так чего же вы от меня хотите, Собель?
— Ничего!
— Я же с вами обращался, как с родным сыном!
Собель с силой замотал головой:
— Так почему вы подбираете чужих, прямо с улицы, знакомите их с Мириам, почему вы обо мне не подумали?
У сапожника отнялись руки и ноги. Он сразу осип и ни слова выговорить не мог. Наконец, откашлявшись, он прохрипел:
— А при чем тут моя дочка, какое ей дело до сапожника, до моего подмастерья, тридцатипятилетнего человека, хоть он на меня и работает?
— А почему я на вас работал? — закричал Собель. — Думаете, я отдал пять лет жизни за ваши несчастные гроши, работал на вас, чтоб у вас было что кушать и где спать, да, за это?
— А за что? — закричал Фельд.
— За Мириам, — выпалил Собель, — за нее…
Наступила тишина, потом сапожник выговорил с трудом:
— За работу деньгами платят, Собель, деньгами, — и замолчал.
И хотя в нем все кипело, мысли шли ясные и холодные: он не мог не признаться себе, что давно подозревал, что творится в душе Собеля. Не отдавая себе отчета, он подсознательно, со страхом все давно понял.
— А Мириам знает? — хрипло спросил он.
— Знает.
— Вы ей сами сказали?
— Нет.
— Так откуда она знает?
— Откуда знает? — переспросил Собель. — Знает — и все. Знает, кто я, знает, что у меня на душе.
Фельд вдруг словно прозрел. Какими-то хитрыми путями, через свои книжки, через записи, Собель дал понять Мириам, что он ее любит. В сапожнике вспыхнул страшный гнев — как его обманули!
— Собель, вы сумасшедший! — сказал он с горечью. — Никогда она за вас не выйдет — за такого старика, такого урода.
От гнева Собель весь почернел. Он стал осыпать сапожника проклятиями, но вдруг, как он ни удерживался, из глаз его хлынули слезы, и он глухо зарыдал. Он повернулся спиной к Фельду, встал у окна, сжав кулаки, и плечи у него затряслись от сдавленных рыданий.
Сапожник смотрел на него, и его гнев убывал. От жалости у него заныло внутри, слезы выступили на глаза. Как странно, как горько, что беженец, взрослый мужчина, полысевший и состарившийся от несчастий, чудом спасшийся от гитлеровских крематориев, вдруг тут, в Америке, влюбился в девочку вдвое моложе себя. И целых пять лет, изо дня в день, он сидел над сапожной колодкой, орудуя ножницами и молотком, не умея высказать словами то, что лежало на сердце, не зная ничего, кроме упрямой безнадежности, и ждал, пока девочка вырастет.
— Нет, уродом я вас не считаю, — негромко сказал Фельд.
Но он понимал, что не Собеля он назвал уродом — уродливой станет жизнь Мириам, если она за него выйдет замуж. Странная, пронзительная боль за дочку охватила его, как будто она уже стала женой Собеля, женой всего лишь какого-то сапожника, и жизнь у нее сделалась похожей на жизнь ее матери. Значит, и все его мечты, все, ради чего он трудился, надрывая сердце тревогой и непосильной работой, — все мечты о лучшей жизни для нее пойдут прахом.
Читать дальше