Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

Мёртвый том вторых душ. И в котельной темно.
Гоголь вышел во двор. Баррель спирта был выпит
За пятнадцать минут. Всё давно решено…
Это бегство в Москву словно «Бегство в Египет».

Пусть холопы молчат под еврейскую речь
И цыгане гурьбой провоцируют Бога
На глобальный гипноз. Но уже не сберечь
Популяцию смысла внутри диалога.

Долговязый ямщик, отрицающий смерть,
Припаркует коней у кладбищенской стойки,
И хозяйка пивной нанесёт на скатерть
Поросёнка, десерт, буржуазные слойки,

Восемь рябчиков, семь кружек нефти, и шесть
Кружек нефти времён аравийской добычи…
Чтоб хоть в пляс, хоть вразнос. Или просто поесть.
И стихи посвящать потребляемой дичи.

Никакой новый том не поможет принять
Полоумных гостей — желтоглазую погань.
Гоголь вышел во двор… от и краткой до ятъ
Куролесил и пел, ибо кто, как не Гоголь?

Гоголь шёл мимо тьмы, то есть как бы сквозь тьму,
То есть прямо по тьме весь как будто из морга…
И сверчки-светлячки улыбались ему
Нарочито назло, принудительно долго.

Мёртвый том вторых душ закоптил статус-кво.
Гоголь вышел во двор — в безрассудство и в глину,
И хозяйка пивной догоняла его,
Чтобы бросить упрёк в безупречную спину.

Это судьба. Время течёт вспять.
Огненный шар. Дна у Земли нет.
Бог не придёт. Некуда здесь встать.
Тем, кто в огне, трудно любить свет.

Тем, кто в огне, проще познать страх.
Тем, кто в огне, сложно принять дым.
Нечего ждать. Даже душа — в прах.
Некого ждать. Он не придёт к ним.

Он не найдёт в этом огне путь.
Как находить, если пути нет?
Скрылась в дыму та, что почти суть…
Это «почти» суть обратит в бред.

С этим «почти» не заглянуть встарь…
Как постареть — время течёт вспять.
Он промолчит. Мысль облетит гарь.
Он бы сказал, если б умел врать.

Швея курила и пила кагор,
И шила срок бездомному коту,
И выходила в тёмный коридор
С неоновым фонариком во рту.

Потом швея стояла у двери,
Потом швея стояла у окна…
Но что творилось у швеи внутри
Никто не знал. Особенно она.

Потом швея снимала бигуди,
И улыбалась, глядя на сервант.
Всё лучшее осталось позади —
Ямайка, Никарагуа, Тайланд…

А впереди — один сплошной Тунис,
И множество гавайских негритят.
Теперь уже бухать помойки близ
Красноармейцы ей не запретят.

А ведь на швейной фабрике в Торжке
Она была когда-то на виду!
И пела на швеином языке,
И вкалывала только за еду.

Потом она отбилась от руки,
Похитила со склада акваланг,
И стала жить в землянке у реки,
И каждую субботу грабить банк.

Бобры в ней отмечали прыть и стать,
Когда она купила им гамак,
И разрешила акции скупать
На рынке обесцененных бумаг.

Швею Венерой звали моряки,
Но террористкой в аэропорту…
И вот теперь она в конце строки
Сидит и шьёт. Бездомному. Коту.

Комната, прокуренная нами.
Сжатый воздух. Лампочка в пыли.
На обоях синими волнами
Море размывает корабли.

Из колонок слышен тембр Стинга.
Фоном. А во взгляде — корабли.
В общем-то, обычная картинка:
Волны плюс отсутствие земли.

По обоям движется цунами,
И прибой вливается в отбой.
Комната, прокуренная нами…
Пустота, воссозданная мной.

Нет, Констанция, констант отныне нет.
Есть фонарь, и есть бутылка вискаря.
Мне пятнадцать. Я не старше. Яркий свет
Надо мною. Это мягко говоря.

Ты, казалось бы, запуталась в делах,
Но и я за это время встрял в долги…
Я всё чаще не танцую на балах
И во взгляде множу степени тоски.

Понимаешь, мне давно плевать на то
С кем ты раньше не спала, а с кем спала.
Я такой же ненормальный, как никто,
Я кормлю себя объедками стола,

Я расклеил облигации на дверь,
И на флюгер, и на спину ямщику…
Никакой дуэльный кодекс мне теперь
Не поможет возвратить себя в строку.