Чума в Бедрограде

Дима натурально не поверил своим ушам.

— Погоди-погоди, я произнесу это вслух: я не заражал Габриэля Евгеньевича . И Бедроградская гэбня сказала тебе то же самое. Но им ты веришь, а мне нет, так?

— Им незачем врать. Тебе — есть зачем.

— Зачем?

Максим ещё раз невесело усмехнулся, как-то лениво протянул руку, схватил Диму за галстучный узел и притянул к себе. Его серые глаза были вовсе не серыми, а чёрными, пустыми — не глаза, а шестерёнки давно запустившегося механизма, который движется, движется, движется, и его не остановить.

Механизма, который запустила Бедроградская гэбня.

Механизма, который запустил Дима.

Механизма, который запустился сам собой.

Бедроградская гэбня, значит, пришла и сказала, что дом Габриэля Евгеньевича заразили не они.

Ну вот просто пришла и сказала.

Кто же, кто? — подумал Максим (известно же, что Бедроградская гэбня всегда откровенна и не врёт о своих намерениях!). И ничего умнее не придумал, чем предположить, что Дима решил обезопасить свою священную связь с Гуанако.

Он правда совсем идиот?

Он правда никогда не слышал, что насильно мил не будешь?

Что если Гуанако кто-то милее Димы, устранение этого кого-то ничего бы не изменило?

Что взаимоотношения — не бег в мешках, где за неимением первого призёра на верхнюю ступень пьедестала встаёт второй?

Всё лицо Максима было чёрным и пустым, за ним уже даже не ходили поршни, он продолжал двигаться по инерции, только по инерции, и его не остановить.

Дима понял, что сейчас не выдержит и заржёт.

Это было комично как театральные сюжеты про героев, падающих на банановой кожуре. А потом на следующей. И на третьей. И четвёртую они уже видят, но всё равно идут вперёд, наступают, падают, видят пятую, наступают, падают, шестую, седьмую, и это движение уже не остановить, над ним властны какие-то другие законы, законы абсурда, законы поставленной цели, законы принятого решения, законы найденного ответа.

Эти законы вытолкнули из хитросплетения поршней тусклый и холодный ствол пистолета, который упёрся Диме в живот. Он хотел попросить — не надо — но всё лицо Максима было только продолжением пистолета, тусклым и холодным.

Дима попытался было его оттолкнуть, но ни пальцам, ни словам не справиться с металлом.

— Ты врёшь, — тускло и холодно сказал Максим, — потому что понимаешь, что я тебя убью. Не понимаешь ты того, что я убью тебя в любом случае .

Ствол нагревался, отбирая тепло у тела, и Дима его уже почти не чувствовал.

— Ты? Меня? Убьёшь? — фыркнул он, и это было уже слишком нелепо, слишком комично, смешки начали сыпаться между зубов, между слов, их было не удержать. — Я тебя умоляю, икона контрреволюционного движения, ты вообще хоть когда-нибудь кого-нибудь убивал? Леший, даже я убивал , а тебя не посадили как раз потому, что вся твоя бурная деятельность сводилась к лёгким ножевым. И не больше.

— Раньше — не убивал, — ровно ответил Максим.

И нажал на спусковой крючок.

(Помните, дети, что «курок» — это молоточек в задней части огнестрельного оружия, а крючочек в колечке, на который давят пальцем, называется «спусковым».

Его нажимают — и дальше только спуск, вниз, вниз, вниз.)

Дима даже толком не закричал — в горле всё перемешалось, во всём теле перемешалось, и он совершенно потерял представление о том, где у него что и есть ли он вообще. Было только странное ощущение грязи на коже и того, что льётся что-то, что не должно литься, — как во сне, когда спешишь куда-то, опаздываешь, а вещи никак не хотят укладываться в чемодан, и всё время что-то вываливается. Вываливается, вываливается, удержать руками, хоть как-нибудь удержать, пожалуйста, потому что страшно, беспорядочно страшно, пожалуйста!

(«А ты всегда интересовался тем, почему герои драматических произведений хватаются за раны. Возмущался — мол, на самом деле так не бывает, потому что ты, мол, когда коленки ссаживал, за них не хватался. Так то коленки, а то — простреленная печень».)

Диму можно официально поздравить, у него пограничное раздвоение личности.

(«Или нет».)

Или нет.

— Заткнись, здесь всё равно звукоизоляция, — тряхнул его Максим, немного возвращаясь в фокус, и Дима понял, что всё-таки издаёт какие-то звуки — кричит?

Или, что гораздо менее приятно представлять, эдак булькает.

Рубашка вся была красной, и Димины руки были красными, и ноги, и руки Максима, и пол вокруг.

И плащ, похожий на студенческий мундир.