Чума в Бедрограде

Вообще никогда.

(Как просто вершить судьбы мира.)

Под подозрительно понимающим взором Мули Педали Дима вышел на лестничную клетку. Максим пропустил его вперёд, задержавшись было за спиной, будто испугался и передумал куда бы то ни было ехать, но уже двумя пролётами ниже нагнал обоих спускавшихся. Выглядел он при этом совершенно нормально и почти приветливо, только чуть крепче обычного сжимал левый кулак.

— Это тяжело, — сказал Максим окну. — Я думал, проще.

Несмотря на замечание Мули Педали о том, что с точки зрения распределения веса в такси ему было бы лучше сидеть на переднем сиденье, рядом с водителем, Максим предпочёл заднее.

Рядом с Димой.

— Думай о том, что ты с некоторой вероятностью спасаешь мою душу, — хмыкнул тот. — А то я уже почти свихнулся от отсутствия нормального человеческого общения. Нормальным человеческим общением, представь себе, у меня теперь считается даже передача из рук в руки вещей невинно убиенных.

Максим косо усмехнулся. Он думал о чём-то другом.

За окном нёсся Бедроград — Бедроград в лучах волшебного солнца, которое умудрилось испарить все лужи за пару часов своего висения в небе. Бедроград обновлённый и переделанный.

Бедроград, в сквозном свете стеклянный и ненастоящий.

Всё вокруг давно было ненастоящим.

— Если ты заберёшь вещи Брови, получится, что мы оба признали свою вину, — каким-то заученным тоном проговорил Максим. — А вина должна находить виноватых. Только так и можно жить.

— И умирать, и умирать, — фыркнул Дима. — Сколько у тебя образного мышления-то прорезалось.

Максим поморщился, и по его лицу пробежала тень злости.

(Эй, всем и всегда нелегко!)

— Прости, — Дима пожал плечами под похожим на студенческий мундир плащом. — Ты будто забыл, что это у меня такое дружелюбие. А я будто забыл, что ты не всегда его перевариваешь. Так что прости и за это, и за все остальные нападки. Я никогда ничего против тебя особо не имел.

Солнце светило Максиму в профиль, и от этого на жёлтом, как шампанское (вот тоже блистательный образ, не правда ли), фоне его лицо было совсем чёрным.

— Я знаю, — сказал Максим очень прямо. — Я знаю, что против меня ты никогда ничего особо не имел.

(Хрусть!)

У Максимова подъезда доцветали цветочки и жила прочая жизнь.

Не конец сентября, а сплошной апрель.

(Почти даже май, но всё-таки апрель, чему все только рады.)

Завтра юбилей Первого Большого Переворота, желающим поприсутствовать крайне повезло с погодой.

Дима вылез из такси, распрямил спину и огляделся. Дети в отрядских курточках (сбежали с подготовки к юбилею, молодцы какие) сосредоточенно уравновешивали некие объекты на качелях, некая предприимчивая бабуська с крайне довольным видом кормила портовых чаек хлебом (чайки негодовали и требовали кровавого мяса). Вышедшая из соседнего подъезда девушка повела носом воздух и состроила Диме глазки.

Если не думать о чайках, выходит, что ничего не изменилось .

Нормальная всероссийская идиллия, которой не нужны переделки.

— Идём, — Максим, задержавшийся, чтобы дать какие-то указания Муле Педали, наконец подошёл к Диме. Тот покорно проследовал.

Неясно, чего он от всего этого ожидает.

Наверное, того, что Максим сможет-таки разжать свой кулак.

Дима бывал в квартире Максима — когда-то совсем давно, до Колошмы и степей — и всё равно не мог не поразиться этим катакомбам. Он сам, безусловно, успел налюбоваться на внутренности одиночной камеры, но добровольно-то зачем с собой такое делать!

Это была не квартира, а серая бетонная мышеловка, и кто попал в неё — живым уже не выйдет.

Тем нелепее выглядели валяющиеся на диване яркие свитера, чуть подёрнувшиеся пылью и явно нетронутые.

Три свитера, джинсы, одна подозрительно знакомая рубашка. Брошка, приколотая к самому левому свитеру, расстегнулась и опасно свисала на иголке.

— Лучше бы всё-таки Ройшу, — неуверенно шагнул Дима к рассыпанным по столу тетрадкам и книжкам, — ему давно бы пора сменить стиль.

— Я не сунусь к Ройшу, не могу, — сказал Максим сам себе, — передай ему сам, если сочтёшь нужным.

Потом он хмыкнул, как будто в этой фразе было что-то смешное.

Томик Толстоевского. В давней беззаботной юности Дима порывался осилить росскую классику, столкнулся с её неприступностью и глубоко разочаровался. Может, сейчас он поумнел, возмужал и наконец-то поймёт глубины росской души?

(Поиск соответствующей вкусу литературы — это воистину именно то, чем ему следует сейчас заниматься.)