Чума в Бедрограде

Но так или иначе, нотные листы с заглавием «Кармина Бурана» и посвящением (по-британски, с ошибками): «Моему дражайшему и нежнейшему другу, который так мечтал оказаться на вершине колеса музыкальной фортуны» — не остались в забвении.

Их нашли в Петербержском Порту (где же ещё) за несколько лет до Революции, их пытался играть Петербержский Симфонический Оркестр, а уже скоро их музыка зазвучала из радиоприёмников Всероссийского Соседства (настоял Набедренных, концерты Петербержского Симфонического когда-то регулярно посещавший).

— Когда она до Британии дошла с гастролями, случилас’ байка, — заговорщицки подмигнул Муля Педаль. — В оркестре Королевской Консерватории ёбнулся пианист. Свихнулся, в смысле. Стал доказыват’ этим — как это говорят? — критикам, что Кармина Бурана — его, а не карло-ёрфовая и не имперская. Типа он написал, типа не раскопки всяких там крепостей, а вот прям музыка своего сочинения!

Если Максим об этом даже не слышал, значит, совсем неубедительно доказывал. Вопросы достоверности имеющихся объектов имперской культуры входят в круг научной компетенции Максима.

— Пианист в психушку попал, — будто признаваясь в чём-то стыдном, Муля Педаль заговорил совсем другим голосом. — Насовсем, там и подох через много лет. А пока не подох, всё твердил и твердил, что Кармина Бурана — его. Я когда её слушаю, об этом думаю. Может, правда его?

— Исключено, — со вздохом ответил Максим. — Я не эксперт, но…

— Все так говорили, а он с ума сошёл! — Муля Педаль выпятил губу с таким видом, как будто сумасшествие может быть аргументом.

Максим едет в Порт с пистолетом, который ему дал Гуанако, и по дороге ведёт с портовым тавром дискуссии о Кармине Буране.

Это казалось сумасшествием не меньшим, чем приписывать себе сочинение имперских народных песен и религиозных арий.

— В любом случае, это удивительная музыка, — покладисто резюмировал Максим. — Настолько удивительная, что сойти с ума немудрено.

Муля Педаль, кажется, относительно удовлетворился такой реакцией. В драматическом молчании он вывернул с улочек Университетского района, принуждающих к медлительности, и нормальной асфальтированной дорогой погнал к Порту.

— Она же про нас, — со значением брякнул он под конец второй арии. — Про фортуну и про суд’бу, про то, что никогда не знаешь заранее, где тебе подфартит…

— …а где удача от тебя отвернётся, а судьба обманет, — сумрачно добавил Максим, и не думая смеяться над тягой к символизму портового тавра Мули Педали.

Тяга к символизму, подумал Максим и почувствовал пьянящую тяжесть пистолета на бедре.

— Ты неправ, — с едва ли не гуанаковской улыбкой отмахнулся Муля Педаль. — Она про то, что иногда мы оказываемся в дерьмище, в большом дерьмище, но это тоже правильно, это суд’ба такая, поворот колеса. Провернулос’ — и хруст’ тебе по косточкам! Но вес’ остальной-то мир продолжает пит’ и трахат’ся, продолжает — как это говорят? — любит’ друг друга, покуда ещё кого-нибуд’ колесом не придавило. Так и надо, чё.

Максим сглотнул.

Пить и трахаться, любить друг друга, покуда гигантское, чудовищное колесо неведомого механизма не подкатится близко-близко, не заслонит тебе солнце. Не качнётся угрожающе в качестве предупреждения.

Но с предупреждением или без — всё равно догонит, раздавит, расплющит.

Расплющит и не посмотрит, сколько ты пил и трахался, сколько любил. Мало — сам виноват, спрашивай с себя. Колесу наплевать, оно может только катиться и расплющивать.

Как расплющило Габриэля и Максима.

Как расплющили (колёса такси Бедроградской гэбни, Гуанако по пути со склада до медфака добавил подробностей) студентку Шухер, рисовавшую в конспектах профили членов Революционного Комитета.

Надо, надо найти Диму.

— Стёкла чут’ опусти и пушку вын’, — подобрался вдруг Муля Педаль. — Скоро через пост попрём, там толпы бурлят. Если за ворота побегут, это не наша морока, а постовых. Но могут бросит’ся на такси. Бросятся — в затылке долго не чеши, по ногам стреляй. Только совсем не мочи, если сможешь.

Если сможешь, подумал Максим.

Университетская гэбня, в которой он больше не числится, для гэбни имеет всё же не самый тривиальный круг обязанностей. Вооружённые действия в эти обязанности непосредственно не входят. А когда входят, их берут на себя Охрович и Краснокаменный, так сложилось.

Во времена контрреволюционного движения Максиму доводилось всякое, но «совсем мочить» — всё-таки нет. Не потому что он не хотел, имел предубеждения или что-то ещё, а просто потому что не доводилось.