Чума в Бедрограде

«Вы бы предпочли другую смерть?» — рассеянно спросил его Андрей.

«Как это ни ново, я предпочёл бы умереть от старости. В каком-нибудь хорошем месте — в сортире, например. Только не совсем неожиданно, перед смертью всё-таки полагается покурить».

«Хорошо», — так же рассеянно ответил Андрей и вколол ему что-то в ногу.

А проснулся Дима уже в сортире — и все ближайшие несколько дней приходил в себя в сортире. Простая деревянная коробка с дыркой, разве что с бетонными стенами за досками.

О, он их отрывал.

И каждый раз, когда Дима, обессилев отрывать доски, падал и снова приходил в себя, его ожидали три блока сигарет.

Потом он сходил с ума от скуки, разрывал брюки на ремешки (смысл этого действия сейчас довольно сложно восстановить), рисовал дерьмом узоры на стенах, разбирал пол, копал подкопы, курил, но всегда выбивался из сил раньше, чем достигал какого-нибудь внятного результата.

И когда он просыпался, его ждал абсолютно целый сортир, три блока сигарет и подозрение, что во сне ему вкололи чего-то, поддерживающего жизнь и силы.

Из чего-то же надо выбиваться.

Дима не помнил, сколько это продолжалось. Он находил грибки микрофонов и вырывал их, говорил в них, просил их. Грибки микрофонов ответили только один раз — спросили, откуда у Димы его запрещённые бумаги.

Он предложил им прошествовать в известные места.

Ему почему-то казалось непристойным говорить об этом вслух, потому что это его (их с Габриэлем Евгеньевичем) запрещённые бумаги, а в них — Савьюр, Гуанако и Савьюр, вдвоём, без Димы (без Димы и почти без Габриэля Евгеньевича), и имеет же он право хотя бы после смерти обоих —

Потом он снова выбился из сил и заснул, а потом волшебным образом восстанавливающийся сортир продолжился ещё пару дней, пока на третий его дверь не оказалась открытой.

Это методы психологического воздействия.

Это бессмысленная жестокость.

Когда Дима вышел, перед ним был только один коридор, ведущий в маленький бетонный дворик.

В маленьком бетонном дворике была только одна дверь, ведущая в коридор, из которого вышел Дима.

И — за Димой — группа людей с ружьями.

Они связали ему руки, они предложили завязать ему глаза, они поставили его спиной к стенке и спросили, что он хочет сказать на прощание.

Дима начал с простого и просто пошёл долой с той точки, на которую его установили.

Диму вернули.

Он снова пошёл.

Диму вернули и легонько пристукнули.

Он вознамерился снова пойти, но тут ему напомнили, что другого шанса что-нибудь сказать не будет, и передёрнули затворы.

«Жопа», — ответил Дима.

Ничего умнее он придумать не смог.

Ничего глупее он придумать не смог.

Группа людей хмыкнула и выстрелила.

Десять сантиметров над головой, пять сантиметров перед большими пальцами ног.

Когда группа людей направилась обратно в единственную дверь, он не побежал за ними вслед и даже ничего не крикнул, не смог.

Ноги отнялись, и ещё что-то — тоже отнялось.

Отнялось и больше не появлялось — ни когда группа людей вернулась на следующий день, ни когда она вернулась через день, ни когда на третий Дима проснулся в одиночной камере и увидел там Гуанако.

Только ещё через несколько дней, когда он поверил, что жив, что Гуанако жив, что они в реальном мире, что расстрелы были фальшивыми, бессмысленной жестокостью, своеобразным чувством юмора, что камера есть, что Гуанако есть, что Дима есть, что это всё есть на самом деле — только ещё через несколько дней он понял, что не простит Андрея, просто не сможет.

Не простит за бессмысленную жестокость.

За желание отрабатывать хоть на ком-то методы психологического воздействия.

За то, как Диме тогда было страшно, позорно страшно, и как он остался жив, и как он до сих пор не может забыть свой страх, не может простить себе свой страх, не может простить Андрею свой страх.

Он думал, что в некотором смысле умер тогда — настолько болезненно оборвалось, настолько убедительно отнялось — и только сейчас, бессмысленно зажимая руками то, что уже давно не было смысла зажимать, понял: нет.

Умирать — это что-то совсем другое.

Не радиопостановка, не паника, не медленное погружение в тягучий сон.

Умирать — это стоящий над тобой Максим с пистолетом и чугунной башкой, в которую он вбил какой-то идиотизм, и обида, невыносимая обида на то, что не хватает сил объяснить ему, не хватает слов переубедить его, не хватает времени найти того, кто сможет объяснить и переубедить, время утекает, бессмысленно зажимать руками. Обида и клаустрофобное желание дёрнуться, сделать хоть что-нибудь — и невозможность.