— Тебе могут дать семь лет за пьяный дебош с применением оружия.
— А, плевать… Это уже не имеет никакого значения.
Мы выкуриваем еще по одной. Фикса просовывает в окошко несколько пачек сигарет. Мы уходим.
Мотолыга уже ждет. На броне стоит Абдурахмановна.
Колонна въезжает в Калиновскую. Война для нас кончилась — из Калиновской нас будут увольнять.
Начинается дождь.
Бэтэры шелестят шинами по мокрому асфальту, из-под колес в облаке дождевой пыли поднимается радуга.
Я открываю люк и подставляю дождю лицо.
Крупные капли летят ровно и прямо. Над горизонтом висит тяжелое солнце, под его лучами колонна отбрасывает длинные розовые тени.
Ну вот и все. Вот и мир. Этот солнечный теплый день — последний день войны.
Шепель умер. Умерли Игорь, Харитон, очкастый взводный, Пашка, Вазелин, Муха, Яковлев, Кисель, Саня, Колян, Андрюха…
Многие, очень многие…
Неизвестно еще, что будет со Старым.
Я вспоминаю всех своих товарищей, вспоминаю их лица, их имена.
Здорово, мужики… Вот наконец и мир, мы ведь так ждали его, помните? Мы ведь так ждали этого дня… Как же я теперь без вас, мужики? Ведь вы же братья мои, войной подаренные братья. Мы будем вместе всегда…
Я стою по пояс в люке. Крупные капли текут по моим щекам и смешиваются со слезами.
Здорово, Кисель! Здорово, Вовка! Здорово, Шепель!
Здравствуй, Игорь.
Здорово, мужики!
Я закрываю глаза.
На взлетке никого нет. Идет теплый дождь.
1 “Корабль” — коробок с анашой (сленг).
2 Мотолыга — многоцелевой легкий бронированный тягач.
Георгадзе Марина родилась в Москве, закончила Литературный институт им. А. М. Горького, после чего переехала в Грузию, а затем — в США, где живет с 1992 года. Автор книг “Маршрут” (N. Y., 1998) и “Черным по белому” (М., 2002).
Взлет самолета
Мы замолчали и сложили руки
И головы склонили, как мадонны,
С какой-то болью вслушиваясь в звуки,
Что нарастали в теле окрыленном.
И вот — огни во тьму вдавились с силой,
Размазались до линий...
И завыли
Моторы детским голосом восторга,
Пытаясь ноги заменить на крылья.
И на часах обратно побежали
Все стрелки мира.
Несколько минут
Земля еще в окошке дребезжала
И — со щеки сорвалась, как слеза.
И в длинных креслах мы полулежали,
Прикрыв помолодевшие глаза.
* *
*
— Не плачь слишком часто,
а то переплачешь, —
так мама сказала,
взглянув в никуда.
— На двойки и драки
все слезы растратишь
и плакать не сможешь, когда
наступит беда...
— С сухими глазами
сама затвердеешь.
От жалости станешь
не гладить, а бить.
— Убийцей быть плохо.
Тебе не понравится.
Уж лучше себя дай убить.
— А если беда на меня не наступит?
И как она выглядит — как медведь? —
так я попыталась нарочно быть глупой.
Она не ответила.
Я стала смотреть
туда же:
где тень птичьей стаи металась,
моталась
по грязно-белой стене.
Что птиц в этом небе давно не осталось,
известно и маме,
известно и мне.
Части
Снова выгнали меня из меня.
Не звеню, не полощусь на ветру.
И брожу между скульптурами дня,
словно кошка по чужому двору.
Едкий запах, мерзкий вид, дикий шум...
Яма круглая с петлей на боку.
Имя “чашка” не приходит на ум,
и ни буквы прочитать не могу.
Тело здесь, а я сама разбрелась.
Часть — к покойным, на ночной огонек.
Часть — вокруг живых стволов обвилась
да и цедит их сахарный сок.
Часть — вообще живет на Марсе, в нигде:
рыжий, в черных лишаях
фрукт-сморчок,
в телескопе он гудит, в темноте,
внутрь себя обращая зрачок.
Ну а самая срединная часть,
кость, которой что ни огнь — то упор,
Читать дальше
