“Куды ж теперь его девать? — размышлял Проня. — Запрячу на самую верхотуру — все одно доберется и улькнет се на макушку. Скажу: не трожь-— тем больше полезет! Это те не Любимка…”
Тут Проню осенило. С равнодушнейшим видом он поставил посудину посреди комнаты и, насвистывая, пошаркал на кухню. Теперь-то Ляля вряд ли заинтересуется: “Ну, стоит кака-нито фиговина, а и пускай се стоит, велика важность!”
Еще за две двери до своей Проня почуял неладное: надсадно выла Любимка. Влетев в комнату, Прокопий Верин увидел Лялю, стоящую прямо в чане. Сквозь пар на Проню глядели два испуганных круглых глаза. Он выронил ведро и выдернул внучку из кипятка. Всхлипнув, упали на пол Лялины валенки.
— Ошпарилась? — выдохнул Проня, боясь глянуть вниз, на крошечные босые ножки.
— Не-а, — шепнула Ляля и сладко, на весь дом, разревелась.
К Проне вернулось сознание. Первым делом он почувствовал, что стоит в луже. Потом — что ужасно счастлив. Третья мысль была про жену, но он ее не додумал.
На следующее утро Проня с Лялей шли в больницу к бабке.
“И чё с ней делать? — рассуждал про себя Проня. — Попросишь: не говори — тут же дрынкнет. Не попросишь — хе-хе... Да, это те совсем не Любимка, нет уж!”
— Чё, мать, — бодро гаркнул Проня, увидев свою маленькую жену под куцым казенным одеялом. — Мой черед к тебе на свиданку бегать?
— Бака! — Ляля проворно вскарабкалась на железную койку. — А Поня вчея…
Тут на счастье в палату вошел татарин Хабибуллин, увидевший Проню из окна мужского отделения.
— Ой ты, капелька! — легко подхватил он Лялю и поднес к белесым смеющимся глазам.
— Я не каика! Я людь! — возмутилась Ляля и взялась за дужку очков.
— Когда мамка с папкой померли, — радостно заговорил Хабибуллин, оборачиваясь к Проне, — я с сестрой нянькался. Хлеб дашь — плака2ет. Конфетка дашь — плака2ет. А покажешь палец — смеется!
На похороны Прониной жены пришли две древние скрюченные плакальщицы. Они стояли друг против друга и по очереди всхлипывали. Постепенно в рыданиях нащупывался ритм, и тогда одна из них, закатив глаза, заводила пронзительным страшным голосом:
Прилетять к те на могилку кукушечки-ииии…
Да ты знай, что то не кукушечки кукую-уууууть…
То твои малые детушки горю-ууууують…
Ляля стояла на стуле, позади курящих взрослых, окружавших ящик с “бакой”.
И угрюмо думала: “Я не ушика, я людь!”
Расцветали Яблони и груши
У подъезда за ночь народилась не лужа даже, а маленькое озерцо с чистой водой, под которой серел измочаленный, малохольный ледок. Бабка Катька остановилась на пороге, ткнула палкой — проверить глубину — но тут же забыла обо всем на свете, потянула носом и выдохнула: весна!
Весна оказалась в мире как-то вся сразу, в один присест: вчера еще ничто не предвещало, а сегодня — будто тут и была спокон века. Бабка Катька заспешила на солнышко, улькнула, забывшись, в лужу, взвизгнула и сиганула вперед, как девчонка.
— Эх, Катька-Раскатька, когда ж ты остепенишься? — усмехнулась бабка беззубым ртом и сощурилась в синее небо.
С высокой ели посыпались ей в задранное лицо чешуйки прошлогодних шишек. Две вороны вдруг сорвались с вершины, сцепившись и лупя друг друга крыльями. Только у самой земли они разлепились и разлетелись в разные стороны, негодующе каркая. Стая носилась вокруг и подбадривала забияк истошным граем.
— Ишь, клавки расквакались! — фыркнула бабка Катька. — Весна гуляет!
У придорожной вербы она остановилась и бережно подвела к глазам тугую ветку. В основании меховых почек уже забрезжили полупрозрачные зародыши будущих листьев. Бабка Катька быстро поцеловала ростки, провела скомканными губами по вербной шерстке. Упругая радость заколотилась внутри, сотрясая легкое изношенное тело, и бабка Катька запела от полноты сердца:
— Расцветали яблони и груши… — Голос у нее был молодой и сочный, как зеленая горошина в скрюченном сухом стручке.
На песню откуда-то из канавы выскочила черная жучка-подросток. Рот до ушей, хвост ходуном — закинула передние лапы на плечи, едва не уронив, забрызгала с ног до головы талой грязью.
— Кыш, кыш, чумазая! — отпихивалась бабка Катька, а жучка, думая, что с ней играют, напрыгивала опять и опять.
Читать дальше
