Новый Мир Новый Мир: Новый Мир ( № 9 2008)

* *

*

Странно. Вроде сам ты не больше песчинки,

а грехи твои — паче песка морского.

Сходил в гастроном. Часы принес из починки.

Прилег на диван. Перечитал Лескова.

Запечатленный ангел. Очарованный странник.

Точка без измерений в степи без конца и края.

Самовар. Икона. Тульский печатный пряник.

Алконост и Сирин на ветвях за оградой Рая.

Хорошо жить народу на облаке, на воздусех,

в сретенье Господу, тако всегда со Господом будем.

Хорошо девицам ходить в сарафанах, стеклянных бусах,

продавать мед и млеко ангелам, бесам и людям.

Да и тут живут, и мы проживем, похоже.

Закипает чайник. Потешимся разговором.

Холодно в доме. Странно — мороз по коже

вроде мурашек. А по стеклу — узором.

* *

*

Иногда хочется лечь на скамью вниз лицом

на главной аллее в центральном сквере,

пусть думают, что происходит, умер — и дело с концом,

болен или просто выпил, по меньшей мере.

А тут ни то, ни другое, ни третье, просто так,

неподвижное тело всегда загадка

для тела движущегося, подпевающего в такт

своим шагам, вдыхающего без остатка

весь кислород, выдыхающего весь углекислый газ,

на радость зеленым листьям справа и слева.

А ты лежишь, и пища для слуха и глаз —

лушпайки, окурки, да песенка без припева.

И кто-то толкает тебя, ладонь положив

между твоих лопаток: приятель, подвинься малость…

Все хорошо. Ты трезв, здоров и, главное, жив.

Жаль, что ждать больше нечего. Времени не осталось.

* *

*

Хочешь согреться? Ладони лодочкой — и дыши.

Вот и пальцы начали двигаться. Сжимай-разжимай кулачки.

Между коленок зажат портфель. Там цветные карандаши,

готовальня, тетрадка, дневник, треснутые очки.

Четырехглазый придурок, опять задевал куда-

то варежки, нужно было пришить, как в детском саду,

к ленточке, пропустить через рукава, невелика беда,

посмеются, зато не замерзнешь. Глядишь на гряду

облаков в морозном небе. Балкон и карниз.

Искрятся сосульки на солнце. Стоят на своих местах

Атланты. Когда теплеет, лед срывается вниз.

Нельзя под стенкой ходить. А хочется именно так,

тишком, под стенкой, вот так, как пойдешь теперь,

сейчас мороз, безопасно, сожмись снаружи и изнутри.

Кое-как доплетешься домой, постучишься в дверь —

до звонка не дотянешься. Бабушка, разотри

мне руки! Конечно, она подышит и разотрет,

и в чайнике — слышно — уже закипает вода.

И на великих просторах великой страны великий народ

тоже топчется, дышит в ладони, чтоб пережить холода.

* *

*

Образ размыт, но остается голос

в телефонной трубке, потом — в памяти, а потом

где-то там, возле совести, заполняя полость

в запустевающем мире, вернее — почти пустом.

Ты опять поступил не так. Успокойся, все будет в порядке.

Сколько раз тебе говорить. А ну, повтори мне то,

что я сейчас сказала. Не слушал. На брюках складки.

Двойные. Кто их разгладит? Знаю сама, что никто.

Утюгом допотопным, через мокрую тряпку, сильнее,

прижал — отпустил. Шипение. Поднимается пар.

Сколько раз повторять! Впрочем, тебе виднее.

Вымахал, сгорбился, состарился и пропал.

* *

*

Серый день на ватине,

как пальто начала шестидесятых.

Подложены плечики, ремешок на плече,

сумка под мышкой.

Старушка-подружка с короткой стрижкой.

Времени больше, чем нас, всех вместе взятых.

Хорошая сумка, коричневая, из давленой кожи.

Старушки-подружки всегда друг на друга похожи.

Никелированный замочек, фетровая шляпка.

Воротник-чернобурка, болтается лисья лапка.

Стоишь в гастрономе, потом на кухне хлопочешь,

идешь, ничего не знаешь,

знать не знаешь и знать не хочешь.

Пусть творят что хотят,

нам-то какое дело.

Ох, передавят нас, как котят.

Устала от беспредела.

Вечером крутят кино во дворце культуры.

Подумаешь — Господи, Твоя воля,

какие мы были дуры!

Старушка-подружка стоит на углу, машет рукою.