Когда по стенам идут вверх фотографии, фотографии в темных рамках, когда вдруг наполняется светом желтый шар псевдобарочного бра, когда на географической карте под мутным стеклом разбираешь слова “Гельсингфорс” или “Христиания”, когда, наконец, сидишь в кресле-качалке, накрытый не пледом, нет, а сразу всею комнатой в “четыре шестьдесят”, тогда злые волны коммунальной квартиры разбиваются где-то далеко-далеко.
Впрочем, элегическая мелодия в этой корабельной каюте (дореволюционный паркет скрипел и качался под ногами) дробилась синкопой: из-за спины кроткого краеведа, склонившегося над расшифровкой своих торопливых путевых заметок, появлялся вопрос, который легко сбивал с толку юного заседателя кресла-качалки: “...клопы, коммуналки, канализация... Какие еще слова на „к” ты знаешь?” Вряд ли я мог предложить ему другой ответ, кроме “кирзовых сапог”. Разумеется, подобные двусмысленности беззубый краевед позволял себе много позже 1953 года. И потом — ему повезло с соседями. Один — преподаватель Института красной профессуры (этот титул держался за ним и после закрытия института, хотя, кажется, не приводил обладателя в предполагаемый восторг). Другой — специалист по “истпарту” из военной академии. Правда, хорошая компашка? И у первого, и у второго были домочадцы. Жена Беленького (простите за невольную игру слов, но именно такова была фамилия красного профессора) выщипывала себе брови горячим пинцетом (не встречались с такой методой?). А жена истпарта именовала первую бердичевской... ну, вы поняли, что следует дальше. Это вовсе не означает, что они враждовали. Напротив, приятельствовали. Ходили слухи, что сын Беленького был на самом деле сыном истпарта (я сознательно не пишу его фамилию, поскольку знаю, все равно не поверят, а между тем я прекрасно ее помню: истпарт носил
фамилию Хоряк; ну что, поверили?). Что касается деторождения, то я в силу возраста был недостаточно осведомлен в тонкостях вопроса. То есть я, конечно, понимал, как получаются дети (старшие мальчики бескорыстно несли знания младшим, предпочитая укромные уголки за дровяными сараями), но я не предполагал таких перекрестных комбинаций. Да, в высоконравственное мы росли время.
Были и другие соседи. Тихий часовщик Магазинник (“Куда ты пойдешь? — слышится крик в коммунальной квартире. — В магазинник...”). Еще — мужчина без пальцев на правой руке: я знал, что невежливо на него смотреть, но смотрел. Наша семья. Мама, отец, кашляющая тетушка мамы, автор этих воспоминаний. Автор поневоле: больше некому рассказать о Юрии Сергеевиче. Впрочем, я преувеличиваю. Ведь нет-нет, а Юрий Сергеевич сам напомнит о себе. Заходишь в книжный и слышишь: “Вам об Угличе?.. Возьмите Чехова... Нет, не Антона Павловича... Краеведа... Недавно снова переиздали... Сейчас так не пишут... Родственник? Скорее всего...”
Нет, Юрий Чехов не был родственником Антон Павловича, но он — смешно сказать — решился написать о Ялте.
3
Почему он это сделал? Ответ простой, если знать о посвящении книжки. Стороннему человеку оно ничего не скажет, даже привычное в таких случаях слово “посвящается” отсутствует, только инициалы — “Н. В.”. Она, эта “Н. В.”, рассказала мне потом, что Юрий Сергеевич признался, что в редакции упрашивали снять посвящение. Казалось бы, что им за дело? Какая крамола в двух буковках? Они, конечно, не знали, кому посвящена книга. Да если бы это и стало известно, то вряд ли бы им удалось распутать, какое преступление (с точки зрения анкет) скрывается за именем, вынесенным Юрием Чеховым в начало своего повествования о Ялте.
Наталья Вагенер — так звали ее. Она была вдовой Всеволода Вагенера, сына знаменитого ялтинского архитектора начала века Отто Вагенера. Того самого, чей шедевр — ялтинский брат московского “Метрополя” и тоже “Метрополь” — нет-нет, а сфотографируют растерянные туристы. Растерянные, потому что даже в Ялте, которую по-царски застраивали царские архитекторы, этот дом — как Пушкин среди других лицеистов. Неофиты старой гостиницы не знают, что ее главная тайна видна ночью, да и то, если у консьержа животные колики. Тогда зажигается свет в вестибюле, консьерж с одурелым лицом шарит в аптечном ящике и поминутно бежит в комнатку уединения, а на темную улицу смотрит пылающий красно-желто-синий витраж. Даже глаза могут заболеть от таких красок. Их многоцветный вихрь легко обманет, но надо вглядеться в абстракцию и разобрать силуэт ялтинской бухты, той самой, чеховской, но только не Юрия Чехова, нет, а Антон Павловича времен.
Читать дальше
