На соседней скамейке полулежал, икая, пьяный безбородый старичок, похожий на морщинистого мальчишку. А прямо напротив бабки Катьки сидел молодой таджик.
— Скажи, друг, — пробормотал старичок, когда электричка тронулась,-— а как по-твоему, я сильно напился?
— Нет, совсем нет, — застенчиво улыбнулся таджик.
— Чё, неужто незаметно? — оживился пьяный и попытался выпрямиться. — Чё, даже запаха нету?
— Нет-нет.
Некоторое время пьяный удовлетворенно молчал, а из вывернутого кармана сыпались на пол семечки и мелочь.
— Хороший ты человек, — сказал он вдруг, когда бабка Катька уже про него забыла. — Хоть и врешь как сволочь!
Поезд начал сбавлять ход, и пьяный поплелся к двери. На платформе под капелью стояло новенькое алюминиевое ведро. Ветер сдувал капли в сторону, будто отворачивал золотой занавес. Бабка Катька вытянула шею. Конечно! Она и не сомневалась: старичок споткнулся и упал, ведро покатилось...
В вагоне возник какой-то шум. Бабка обернулась как раз в тот момент, когда длинный подросток ухватился за полку прямо у нее над головой.
“Подтягиваться затеял!” — успела изумиться бабка Катька.
“Окно высадит!” — испугалась она, когда тот оттолкнулся и полетел вперед, задирая кривые ноги в огромных ботинках.
Но ботинки ударили не в окно, а в лицо таджика.
“Доигрался, ирод!” — охнула бабка, все еще думая, что это он промазал и случайно попал, да так больно! — прямо по человеку.
Но тот ударил еще и еще раз. Таджик не отвечал, лишь закрывал голову руками.
В вагоне, полном людей, царило молчание, только громыхали ботинки, и другие подростки, штук пять — бабка только сейчас их заметила — орали что-то хором, оскаливая зубы, как волки. У бившего был вытянутый голый череп, похожий на синеватое яйцо из столовой. Ботинки мелькали прямо перед носом у бабки Катьки.
Ей стало страшно. Как на войне, когда немцы подходили так близко, что она могла их разглядеть. Она не боялась умереть. Этот страх был гораздо хуже: ей казалось, будто на нее движутся мертвецы, будто под круглыми касками — нечеловеческие лица... И от тошнотворного ужаса она инстинктивно сделала то, что всегда делала во время боя.
Бабка Катька запрыгнула на скамейку и на весь вагон запела отчаянным звонким голосом:
— Расцветали яблони и груши…
Яйцеголовый сбился с ритма и гавкнул:
— Заткнись!
Она сжалась, зажмурилась, и все отодвинулось куда-то, и осталось только одно: допеть, чтобы голос ни разу не дрогнул, чтобы те не догадались, как ей жутко.
— Отвали, старуха! — визжал яйцеголовый.
Но вокруг уже началось движение. Вскочили еще две пожилые женщины, моложе бабки Катьки лет на двадцать. Они несмело хватали парней за руки, и одна все время растерянно и по-детски восклицала:
— Не обижай его! Он же тебя не обидел!
Подросток перестал мелькать ботинками и только скалился. Появился даже один мужчина, правда, полный и в очках. Он подпрыгивал рядом с оскаленным и тоненько выкрикивал:
— Один на один! Один на один!
— С тобой, что ли?! — заржал яйцеголовый.
— Со мной, — не очень уверенно ответил мужчина.
Свора забулькала, загоготала. И двинулась в следующий вагон, пролаяв на прощание какой-то лозунг.
Все сразу ожили, будто отпустила заморозка. Мужчина в очках помогал бабке спуститься со скамейки.
— Он же тебя не обидел, — бессмысленно повторяла пожилая женщина, и было видно, что у нее дрожат не только губы, но и щеки.
Кто-то полез за валидолом, кто-то заголосил:
— Как не стыдно, молодежь, сидят, смотрят!
Несколько молодых парней забасили в ответ:
— Вы знаете, что они с нашими вытворяют?
Две девушки, темненькая и светленькая, одновременно бросились в разные концы вагона к кнопкам вызова милиции.
Только таджик сидел, не шевелясь, и по-прежнему закрывал голову руками. По пальцам его стекала кровь.
— Сынок, — начала бабка Катька.
Поезд затормозил, таджик вскочил и побежал к выходу, не отрывая от лица ладоней.
— Прости нас, — сказала она ему вслед, и вагон поплыл перед глазами.
Всю оставшуюся дорогу до Москвы она проплакала, отвернувшись к окошку. Слезы текли за воротник, и ей становилось зябко.
Читать дальше
