— Она была за социализм, но с человеческим лицом, — уточнил Бернар.
— Не важно, — морщится Бобиньский. — А кто в Польше?
Поднимает кверху палец:
— Ра-бо-чи-е!
— Весь народ! — кивает француз.
Десантник вяло возражает:
— Этого еще никто не посчитал.
— Минуточку, — беру наконец слово я. — Валенса что сказал? Мы не против социализма, а против искажений социализма.
— Ради бога, пан Друзенко…
— Он действительно так сказал!
— Ну и что? Тактика, — пожимает плечами Бернар.
— Не в этом дело! — перебивает француза Бобиньский. — Против рабочих танки не пошлешь.
Десантник дипломатично подводит черту:
— Анатоль, как у вас говорят? По-жи-вьем…
— …увидим.
Расстались мирно.
Об этом эпизоде я потом прочту в мемуарах Герека.
В кабинет к нему заглянул помощник и доложил:
— На связи!
Герек поднял трубку и услышал шамканье:
— У тебя-а-а контра-а-а. Надо взять за морду. Мы поможем.
В мемуарах фраза Брежнева напечатана латиницей:
— U tebia contra. Nada wziat za mordu. My pomorzem.
Первый секретарь (польский) не знал, что ответить генеральному (нашему).
Легко сказать — “взять”! Кого? Легко сказать — “контра”. Это рабочие-то?
Постарел Герек...
Люди бросают работу, бастуют, а он беспомощно лопочет с трибуны:
— Праца нас взбогаца (работа обогащает).
Народ так и не понял. И пан-товарищ Эдвард, подав в отставку, укатил домой, в Катовице.
К бывшему вождю пришла делегация шахтеров.
Испуганный, трясущийся, он отдал мундир почетного горняка и прилагавшуюся к нему саблю.
…Герек проживет до 88 лет. Его оставят в покое, и он проведет остатки дней в кругу семьи…
Главным секретарем стал безликий, как и положено куратору безопасности, Каня.
Народ веселится:
— Лучше Каня, чем Ваня.
Много шума вокруг интервью Куроня “Штерну”.
Все цитируют то место, где говорится о начале событий.
Куронь хвастлив: все организовали мы.
Они же, оказывается, сделали из Валенсы вождя-марионетку, который “был поручиком в окопах, а никак не генералом в штабе”.
Спросить у Куроня, с чего вдруг он так “раскрылся”, я не могу.
Поговорить с другим Яцеком — Гмохом, тренером польской сборной по футболу, — пожалуйста. С его тезкой Куронем — боже упаси!
Это будет мое последнее интервью.
Возможно, не только в Варшаве...
Валенса на Куроня не обиделся.
Что ж до “поручика в окопах”…
Даже если его “вычислили”, то сделали это с потрясающей точностью.
Если бы в начале событий ЭВМ попросили бы выдать данные, каким должен быть лидер масс, она бы ответила: лет 35, из простой семьи, католик, семьянин, много детей, работяга, желательно массовой профессии, например электрик, желательно — из Гданьска. И обязательно с верфи имени Ленина.
Звонит Десантник. Кричит — как будто я глухой:
— Вы едете или нет?
Иногда Эмиль обращается ко мне как к парторгу журналистов — на вы.
Как раз тот случай. В Гданьске открывают памятник рабочим, расстрелянным в декабре 1970-го.
Мифы складываются на бегу. Оказывается, в той демонстрации участвовал и молодой Лех. Он поклялся, что погибшим поставят памятник. Его арестовывали, волокли от проходной, а он стучал ботинком об асфальт и кричал: “Здесь будет памятник!”
И вот — свершилось! Три гигантских, до небес, креста возвели в рекордно короткие сроки. У проходной верфи. В отмеченном каблуками Валенсы месте.
Интерпресс пригласил заграничных журналистов в Гданьск на торжества.
Едут все. Даже болгары.
Нас притормозило посольство.
Вместе с Лосото отправляемся к Птичкину.
Тот стучит кулаком:
— Культпоход на их спектакль устраивать не будем! И учтите: если кто…
— Не надо пугать! После того, как я… на лодке… из Москвы до Архангельска…
Птичкин смотрит на меня ошалело: какая лодка? при чем здесь Архангельск?
Из посольства едем к тассовцам.
Федя виновато улыбается: вечером он уезжает в Гданьск. Мы остаемся...
Столпотворение у проходной верфи пришлось смотреть по телевизору.
В Союзе его не показывали.
Олег ездил в Москву. Вернувшись, рассказывает:
— Прихожу в редакцию. Останавливают, спрашивают: как там? Рассказываю, а кадровик подходит и стучит по плечу. Вы, говорит, польских митингов не устраивайте.
Читать дальше
