А Польша захлебывается пьянящим восторгом протеста.
— Мы насчитали двадцать типов забастовок, — делится Петрович. И загибает пальцы: — Предупредительные — раз, оккупационные — два, суточные — три, студенческие, итальянские, сидячие, читательские…
В Интерпрессе нас донимают:
— Где же ваши репортажи, панове?
Время коротаем на Литовской.
Под дробь телетайпов строим из себя джеймсов бондов.
Петровичу надоедает наш треп, и он отрывается от донесений:
— Между прочим, в Ченстохове сейчас…
— Что? — кидаемся к нему.
— Стакан красного.
В родных пенатах наконец стали публиковать мои обглоданные, как косточки, заметки.
На проводе объявилась Вера, старшая стенографистка:
— Толя, с тобой Новиков хочет переговорить.
— Пора начинать! — трубил Николай Григорьевич. — Выбери завод. И чтоб был передовой. Ты понял?
Не без труда отыскал фабрику, которая не бастовала.
Спрашиваю у пана директора:
— Что было для вас самым важным в последние дни?
Пан отвечает:
— Чтобы фабрика выпускала продукцию.
Вставляю в репортаж.
Интересно, думаю, поймут? Догадаются, что здесь творится, если главное для фабрики — работать?
У Ларька свои заботы.
Отплясав на выпускном балу, Оксана уехала в Москву и поступила в медицинский.
Освоилась быстро, а главное — выдержала испытание анатомичкой. Даже сфотографировалась на фоне кучи костей и сухожилий, бывших когда-то человеческим телом.
Живет — одна.
Ларисе приходят в голову ужасные сюжеты, и она каждый вечер звонит в Москву.
— Ну что ты себя напрягаешь? — говорю я. — Она же разумный человек.
Егор тоже добавляет хлопот.
Мать не находит места, пока он — господи, уже в третьем классе! — гоняет мяч возле синагоги.
Как-то, вернувшись затемно, сообщил:
— Дядя Ян в “Солидарность” вступил. Мне Рысек сказал.
— И что? — Я сделал вид, что не удивился. — Они все в “Солидарности”.
— Дядя Ян там начальник, — продолжал интриговать сын.
Я ушел в гостиную и включил телевизор.
Мечислав Марциняк — сама непроницаемость — сообщал об очередном ЧП.
Побоище в автобусном парке. Водители, вступившие в “Солидарность”, подрались с теми, кто не вступил. Милицию вызывали.
Может, им маршруты делить? Одни — для членов “Солидарности”, другие — для остальных.
Хотя “остальных” все меньше и меньше.
Еду в Карлино.
Там на буровой выстрелил и загорелся фонтан нефти.
Пожар тушили месяц. Наши приехали — из Полтавы.
Спрашиваю у них, не было ли напряженности. Как-никак, а большинство коллег — в “Солидарности”.
Нет, отвечают, делом занимались.
На пожаре не до политики...
Пожар их заинтриговал: может, там много нефти?
Она им ох как нужна! Та, которой пользуются, почти на сто процентов — наша. А тут — вдруг да своя!
Посольские зауважали журналистов.
Раньше терпеть не могли:
бездельники,
на службу не ходят,
в машинах разъезжают…
Теперь зазывают. Наливают. Расспрашивают.
По заводам, где все течет и все решается, дипломатам ездить не с руки. Вот и пытают нас. Даже Птичкин не брезгует.
— Пригласили в комитет “Солидарности”, — рассказываю о поездке в Познань. — Во всю стену лозунг: “Правду, только правду, ничего, кроме правды!”
— Сколько там в “Солидарность” записалось? — интересуется Птичкин.
— Девяносто процентов.
— Многовато.
— Потом в цех повели.
— На митинг?
— Ага. Секретарь парткома пытался что-то сказать — не дали. Выступил активист “Солидарности”.
— Фамилию не записали?
Я качаю головой, а сам думаю, как мальчишка: “Фиг тебе”.
— Жаль. — Советник расстроен.
— Там такая толчея! Целое представление устроили.
— Какое представление?
— Активист в толпу бумажку передал. Потом — другую. Спрашивает: “Прочитали?” — “Да!” — кричат. “Нужна вам такая партия?” — “Нет!”
— Что за бумажки?
С затаенным злорадством приступаю к подробностям:
— В Познани жил знаменитый ученый. Одинокий. У него был особняк на улице Коперника. Умирая, он завещал его детскому саду. Копию завещания и показали на митинге.
— А вторая бумажка?
Читать дальше
